Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
В той час була честь i слава!
Вiйськовая справа
Сама себе на смiх не давала,
Неприятеля пiд ноги топтала.
Страшен смех кобзарский!
36
Жил в Киеве князь, а возле Киева змей. Этот змей из сказки всегда живет возле Киева. В течение всей истории. У людей Прометеи, а у нас змей. А может, змей - это черная земля, гигантская, неоглядная, всеплодная и всемогущая, дающая жизнь человеку, но и уничтожающая его, проглатывающая род за родом, поглощающая бесследно. А в этой земле усыплён герой народный. Народ - всегда усыплён, потому что его жизнь спокойная, как сон. Когда же проснется, встрепенется, забушует так, что уже никакие змеи ему не страшны.
В тяжких моих раздумьях открывается мне все скрытое, затаенное и непостижимое. Вижу, как растут под землей травы, как чернеет кровь под светом луны и как из нее рождаются дьяволы.
Мне хочется смерти, разочарованному в бесчеловечности своего времени. А какие же времена были человечными? И когда торжествовала правда на свете? Ирод сдержал клятву и Предтечу убил, какая ему польза от такой правды? Не лучше ли ему было соврать? А Раав-блудница соврала - и можно ли винить ее за это вранье? Еще и вечное благословение получила за него. А в одном месте написано: кто бил пророка, тот спасся, а кто не бил, тот пропал.
Я жил в разгар великой борьбы между Ормуздом и Арианом, свободой и деспотизмом, разумом и суеверием. Все было невозможно в те времена: невозможна любовь и ненависть, невозможно счастье и несчастье, я же должен был сделать все возможным, это было мое предназначение и судьба моя неизмеримая, как время, и, как время, скупая до жестокости.
Не были эти два года перемирия с королем спокойными, - мне нужно было вертеться, хитрить, напрягать все силы разума, преодолевать себя и там, где уже, казалось, нет никаких сил бороться с коварством, разоблачать ложь, топтать угрозы.
Король и хан за моей спиной сговаривались, чтобы толкнуть казацкое войско вместе с ордой на русскую землю, а самим тем временем потопить в крови Украину, брошенную без защиты. Паны стремились позаимствовать казацкую тактику: стращать одного монарха другим, а самим стоять в сторонке. Кого убьют, тот и виновен. А мне лучше была смерть, чем на Московское государство идти супротив братьев моих, к которым тянулся со всем своим народом вот уже который год. Я отвратил хана от Москвы, толкнув его на молдавского господаря Лупула, развоевал землю господаря за его неправду.
Недаром ведь кобзари каждый раз пели обо мне:
Тiльки бог святий знає,
Що Хмельницький думає-гадає!
О тiм не знали нi сотники,
Нi отамани, нi полковники!..
Сам господарь не верил, когда ему дали знать о казаках с ордой, пофукал, да и только! Ведь татары такую штуку учинили: в присутствии его посланцев пошли Кучманским шляхом, якобы направляясь на Москву, а потом, незаметно, свернули на Молдавию. Когда уже и второй и третий посланец прибежали с вестью, что уже и стада, и овец забрали даже вблизи от Ясс, только тогда Лупул выскочил из города, хотел громить врага, но увидел неравенство сил, отступил назад, велел шанцы насыпать из навоза, заготовленного для виноградников; выслал навстречу орде балжи-башу ханского, приехавшего из Бахчисарая за медами, но ничто не помогло. Жители столицы, не слушая труб и бубнов господаря, быстро начали на тех возах, которые были припасены для навоза, вывозить женщин, детей, имущество на Буковину; видя это, Лупул тоже, забрав, что мог, метнулся в Нямецкий монастырь под Сучаву, укрылся и укрепился там в лесах и прислал ко мне своих послов просить покоя, обещал не вступать больше в Союз с Потоцким и магнатами, ничего злонамеренного против Запорожского Войска не замышлять, обещал выдать свою дочь Роксанду за моего сына Тимоша.
Был этот поход неожиданным и молниеносным. Потоцкий хотел было преградить мне дорогу, но испугался моей силы и отодвинулся - и теперь посматривал откуда-то, как волк на огонь, облизываясь и скуля, чтобы у меня не было никаких сомнений относительно его аффекта, он прислал мне письмо довольно оскорбительное, в котором добивался, чтобы я без ведома короля не сносился с иноземными властителями письмами и посольствами, чтобы возвратил людям Потоцкого все отнятое во время войны, и требовал, чтобы сурово наказывал своевольную чернь, чтобы из Брацлавского воеводства вычистил казаков, потому что, мол, он, пан Потоцкий, не видит, к чему они могут быть пригодны там.
Орда, награбив в земле Лупула огромные богатства (одних лишь талеров захватили триста тысяч), ушла в свои стойбища, оставив меня с казаками, так что войска моего было теперь и не больше, чем у пана краковского, и тот мог бы ударить по мне сбоку и внезапно, но я прибег к стратегеме и направил к Потоцкому грозное посольство казацкое с Василем Кравченко и ханским аталиком Мехмедом-кази.
Посольство было с похода, без шика и дорогих одеяний, Кравченко в фалендышевом красном жупане, вытертом изрядно, с оловянными пуговицами, остальные тоже были одеты не лучше. А шляхетское войско, по обыкновению, кичилось драгоценными нарядами, шелковыми шатрами, дорогим оружием, у самого Потоцкого был не один шатер, как у меня, а целых три: один спальный, один рабочий, один для банкетов. Но это не произвело на моих послов никакого впечатления, пришли они к пану краковскому со своей привычной волчьей покорностью, что, когда их гладишь, все равно шерсть топорщится; не испытывали никакого страха, не гнули шей, на словах передали мою угрозу, что ударю, мол, по обозу Потоцкого, если он не прислушается к моему предостережению, а потом передали мое письмо коронному гетману, в котором я писал: "А теперь изволь, ваша милость, распустить коронное войско, пусть отдохнет, пока придет оказия".
Потоцкий выслал ко мне приязненное письмо с заверениями, что войско будет распущено, и к письму приложил богато оправленную саблю.
Я знал: пока живы Потоцкий, Вишневецкий, Конецпольский, Калиновский, Любомирский, они ни за что не уймутся. Это только мелкая шляхта, которая бежала из воеводств киевского, брацлавского и черниговского, сидела в столице и канючила у короля возмещений за свои потерянные имения (дескать, голод несет им такую же смерть, как и Хмельницкий), и готова была смириться с утраченным, лишь бы только дали ей где-нибудь прокормиться. Магнаты, наверное, готовы были с того света прийти, лишь бы снова захватить свои имения. Потоцкий жаловался в письмах к королю и к Киселю, что Хмельницкий собирает стаций на пять миллионов золотых, а он, гетман коронный, мол, не может собрать полтора миллиона интраты со своих подчиненных. До сих пор еще считали нас своими подчиненными!
Канцлер Оссолинский, умевший сдерживать магнатство, умер еще в августе. На его место король назначил бискупа холмского Анджея Лещинского, который тянул руку за Вишневецким и Потоцким. Черный дух войны повеял над декабрьскими снегами. Зима выпала очень лютая в том году, кони были худые, их нечем было кормить. Хан боялся выйти из Крыма до новой травы, однако теперь стоял за меня твердо, потому что уже не было хитрого лиса Оссолинского, который сумел задурить голову Ислам-Гирею и оторвать его от меня под Заборовом. Так снова стали мы с ханом друзьями, ибо не могли быть врагами.
Верещака, запущенный в королевские дебри еще Кривоносом, стал теперь покоевым у Яна Казимира и исправно доносил мне из Варшавы обо всем, что там творилось, хотя кто-то из писарей-шляхтичей, которых набрал себе Выговский, и извещал Киселя о моем столичном конфиденте.
На вальный сейм декабрьский я не захотел посылать посольство, считая, что достаточно лишь письма к королю. Это письмо так разъярило Яна Казимира и магнатство, что на сеймовом заседании 20 декабря король добивался утверждения войска не в 36 тысяч, а в сорок пять, а Вишневецкий хотел аж шестьдесят тысяч!
В своем письме я предъявлял четыре требования. Первое: чтобы уния была полностью уничтожена, также и в маетностях шляхты, которая будет на Украине. Второе: чтобы четыре крупнейших магната резидировали на нашем пограничье без войска и без больших дворов: Вишневецкий, Конецпольский, Калиновский и Любомирский. Третье: чтобы утвердили под присягой Зборовские пакты архибискуп гнезненский Мацей Любенский, архибискуп львовский Николай Кросновский, бискупы Кракова и Киева Петр Гембицкий и Станислав Заремба, каштелян краковский Николай Потоцкий, воевода русский Иеремия Вишневецкий и староста ломжинский, назначенный коронным подканцлером, Гиероним Радзеёвский. Четвертое: чтобы те поляки, которые приняли участие в казацком восстании, были помилованы публичным декретом.
Мои требования с возмущением были отброшены, а двадцать третьего и двадцать четвертого декабря сейм заседал без перерыва тридцать четыре часа, потому что великопольская шляхта, опасаясь восстания собственных крестьян, настаивала на подтверждении мира с казаками и не хотела соглашаться с большими военными налогами, но магнаты все же добились своего. Короля не отпускали из зала заседаний все эти тридцать четыре часа, хотя кое-кто из более старых сенаторов ходил домой, спал там три-четыре часа, возвращался снова. Король, не имея ничего, кроме своего монаршего маестата, заявлял, что готов пролить королевскую кровь для сохранения целости Речи Посполитой, на которую так преступно посягнул казак Хмельницкий. При этом Ян Казимир не удержался от своего излюбленного выражения: "Мило мне погибать, как все погибают". Решено было отдать в залог клейноды королевской сокровищницы из Вавеля. Сейм постановил набрать коронного войска тридцать шесть тысяч, литовского пятнадцать тысяч, обложить военным налогом на двадцать восемь миллионов для набора 54 тысяч наемного войска, королю - созывать посполитое рушение шляхты.
