Т. Гедберг - Варрава
Когда Сильван возвратился к Нерону с этим ответом от Сенеки, он застал его в обществе Поппеи и Тигеллина — обстоятельство, не сулившее ничего отрадного для участи бедного философа.
— Однако ж, надеюсь, что им приняты надлежащие меры к прекращению своего существования? — спросил Нерон, выслушав донесение Сильвана.
— Нет, цезарь, — ответил трибун. — Ни смущения, ни страха Сенека не выказал, и ничего в его глазах не могло дать мне повода к предположению, что он помышляет о близкой смерти.
— В таком случае сейчас же вернись к нему и объяви ему мою волю, чтобы он немедленно же умер.
Выслушав приказание цезаря, Сенека очень спокойно обратился к одному из своих рабов, приказав ему приготовить все необходимое для открытия жил, и затем прибавил:
— А пока подай мне мое завещание: я хочу кое-что прибавить к нему, дабы все друзья мои получили после моей смерти каждый свою долю в приобретенном мною состоянии.
— Дозволить этого я не могу, — заметил посланный от Нерона: — исполнение воли цезаря не допускает ни минуты промедления.
— Хорошо, — сказал Сенека; — воля цезаря будет исполнена в точности, — и затем, обращаясь к друзьям, которые при виде такого редкого благодушия, не могли удержаться от слез, не без неудовольствия заметил им: — к чему же слезы, друзья? Тому ли учил я вас? Где же ваша твердость? Куда девалась ваша философия? И кто же из вас не ждал изо дня в день, с часу на час этой минуты? Не врасплох же застигла она нас и чего же другого могли бы ожидать от Нерона? Став убийцею брата, родной матери, жены, он должен был неизбежно прийти и к тому, чтобы сделаться рано или поздно убийцею и своего руководителя, когда-то ближайшего советника и воспитателя.
После этого Сенека, переменив тот несколько суровый тон, каким говорил с друзьями, на более мягкий и нежный, начал уговаривать свою жену постараться умерить сколь возможно свою печаль и не предаваться чувству малодушного отчаяния, а скорее стараться найти себе утешение в воспоминаниях о том, кто всегда стремился служить ей верной опорой и никогда не позволил себе уклоняться от прямого пути добра и правды.
— Я решилась умереть вместе с тобой, — тихо проговорила сквозь слезы кроткая Паулина, — пусть и мне откроют жилы.
— Не стану отговаривать тебя от такого намерения, — отвечал ей Сенека; — и если таково твое желание, то умрем вместе.
И Сенеке одновременно с его женой были прорезаны жилы на руках. Но так как старческая кровь Сенеки текла очень медленно, то он попросил врача перерезать ему жилы и на ногах, после чего, чтобы не смутить жену своими страданиями и самому не смутиться видом ее предсмертных мук, он распорядился, чтобы ее перенесли в соседнюю комнату. Однако, заботы его о последних минутах жизни жены оказались напрасны: Нерон, узнав, что и Паулина приготовилась расстаться с жизнью, воспретил ей умирать; в виду такого запрета Паулине поспешили перевязать порезы на руках и, таким образом, против ее желания, сохранили ей жизнь. Сенека, между тем, продолжал лишь медленно изнемогать и гаснуть, так что утомленный долгой борьбой происходившей в нем между приступами смерти и последними вспышками жизни, он, наконец, попросил все время не отходившего от него врача дать ему прием цикуты. Яд однако ж не подействовал; тогда Сенека, в надежде ускорить излияние крови, сперва вошел в холодную ванну, а вслед за тем в горячую и, вступая в эту последнюю, нечаянно плеснул водой и брызнул ею в стоявших возле него рабов, причем проговорил: «Брызги эти — мое благодарственное возлияние в честь Юпитера-Освободителя». Слова эти были его последними.
Так кончил свою жизнь не только одни из замечательнейших людей своего времени, но и один из того небольшого числа наиболее добродетельных, которыми могло еще похвалиться современное ему римское общество; хотя память Сенеки, бесспорно, и не совсем чиста от упрека в излишней уступчивости то своей молодости, то духу времени, воздерживаться от которой, конечно, было бы согласнее с строгой нравственностью, все-таки нельзя не сказать в его извинение, что он никогда не переставал ратовать против упадка нравственности и, заботясь постоянно о повышении ее уровня, сумел до самого конца сохранить среди растления общества свою глубокую веру в добро и в высокое назначение человека.
Глава XVIII
В одной из очаровательнейших зал «Золотого Дворца», окруженная всем, что могут придумать комфорт и роскошь, сидела Поппея с печалью на сердце, и рассеять ее не могли ни блестящее положение в настоящем, ни какие-либо воспоминания прошлого, ни какая-либо светлая надежда на будущее. Как на Агриппине, как на Сенеке, как на Нероне, так и на Поппее тяготело проклятие, заключавшееся в «исполнении всех ее желаний», и всего, что она желала иметь в этом мире, она уже достигла и ничего большего не оставалось для достижения. Тяготение почестей, время богатств, возбуждение и чад светских удовольствий, все это было уже испытано ею и переиспытано, и в душе остались от всего этого только горечь и утомление.
Она была императрицей с высоким титулом Августы, была матерью ребенка, которому в империи воздавали божеские почести, воздвигали алтари; ее улыбка была залогом счастья и благополучия, суровый взгляд ее грозил ссылкою и даже смертью, а между тем все эти высокие преимущества вместе с великолепием ее «Золотого Дворца», с его бесчисленными драгоценностями, были не в силах наполнить пустоту сердца, в холодном отчаянии застывшего от избытка всего того, чего желало это сердце, к чему оно стремилось. Был ли возле нее кто-нибудь, кто любил бы ее глубоко и искренно, или кого она могла бы сама любить всем сердцем?
И приходило невольно Поппее на память и мирное веселое детство в доме добрых и всеми уважаемых родителей, и нежные заботы о ней ее кроткой матери, и то обожание, каким она окружена была на расцвете своей юной красоты; вспомнила она и молодого, статного Руфа Криспина, своего первого мужа, так беззаветно любившего ее, которого она и в свою очередь тоже любила, и малютку-сына, которым подарила его. Теперь этот малютка-сын давно уже успел вырасти в красивого мужественного юношу, и бедная Поппея слушала не без гордости передававшиеся ей иногда рассказы о его храбрости, доброте и пылком уме. А между тем, печальная участь, недавно постигшая, по воле Нерона, как этого бедного мальчика, так и ее первого мужа, являлась в настоящее время одним из главных источников ее горьких слез. Обвиненный в участии в заговоре Пизона и сосланный в Сардинию, Криспин получил там известие о воле императора, выразившего желание, чтобы он прекратил дни своего существования самоубийством. О, какой роковой оказалась для бедного Криспина ее мимолетная любовь к нему! Она испортила его карьеру, лишила семейного очага, сократила ему жизнь! Но чем перед Нероном виноват был ее бедный Руф? Однако ж и его не пощадил гнев цезаря; не далее как два дня тому назад узнала она, что Нерон, рассердясь на мальчика за то, что он позволил себе, играя как-то со сверстниками, провозгласить себя императором, велел своим рабам утопить его, и покорные рабы цезаря столкнули бедного, ничего не подозревавшего юношу в море, когда он сидел на скале и спокойно удил рыбу! Могла ли Поппея после этого не плакать и не убиваться, сидя с глазу на глаз со своей печалью в одной из роскошнейших зал своего «Золотого Дворца»?
Не могла Поппея не помянуть добром и Оттона. Он оставался, по крайней мере, неизменно верен своей страстной привязанности к ней. Очарованная блестящим и очень изящным аристократом, но еще более побуждаемая честолюбивыми мотивами, Поппея решилась, расторгнуть брачные узы, связавшие ее с Криспином, чтобы стать женою ближайшего фаворита и доверенного Нерона; и с невыразимою горечью теперь в душе вопрошала себя, не счастливее в стократ была бы она в настоящую минуту, если б не увенчались успехом ее старания пленить своей красотой этого самого Нерона, если б она осталась верна Оттону, а еще лучше — добродетельной женой первого своего мужа?
Что же до ее чувств к Нерону, то она не могла скрыть от себя, что, кроме глубокого отвращения, она уже давно перестала чувствовать что-нибудь иное к этому человеку. Да и могла ли она, заглянув поглубже в его душу, не проникнуться чувством брезгливого презрения к женственной, трусливой и малодушной природе этого человека, к этой жалкой ходячей пародии на мужчину, — к этому изнеженному певцу-дилетанту, плохому поэту и артисту, существу, сотканному с головы до ног из мелочного, но колоссального самолюбия, мстительности и кровожадности, к этому, в довершение, пассивному загребателю жара в руках Тигеллина? К тому же она успела убедиться в полнейшей невозможности прочно и навсегда закрепить за собою любовь Нерона. Уже и теперь, тяготясь ее обществом, нередко император предпочитал ему льстивую угодливость и рабское поклонение своих бесчисленных паразитов и любимцев. А между тем, Поппея не могла не сознавать, что вся ее сила и все ее могущество обусловливаются исключительно одной слепой привязанностью к ней цезаря и что для нее потеря его любви равносильна гибели. Вот и теперь прошло уже сколько дней, как император едва заглядывает в ее апартаменты, еле говорит с нею, и предоставляет ее скуке томительного одиночества, чтобы в кругу своих приятелей пировать и предаваться разгулу. Но уж нет ли у нее какой-либо соперницы, посланной ей богами, чтобы воздать за зло, причиненное ей Октавии? При этой мысли в душе Поппеи закипела бессильная злоба, и, решив, что дождется сегодня возвращения мужа, она перешла из своих апартаментов в опочивальню мужа.
