Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко
Момент упущен. Теперь не успеешь даже предугадать то, что принес вестник; тем самым не упредишь, не подготовишься нравственно. Состояние такое всегда выводило Сталина из равновесия, он всячески старался избежать его.
Сталин верил в провидение. Эта способность жила в нем как земная, реальная сила. Считал, далеко не каждый обладал чувством подсознательного. Себя-то относил к числу немногих; с годами выработалась и особая манера поведения с людьми. Постепенно уверовал в свое высокое назначение. Но и вовремя понял, что повелевать массой — великое искусство, требующее и огромных знаний.
— Казаки опять прорвали поворинскую ветку, — тихо сообщил адъютант. — На участке Лог — Арчеда. Растянули быками рельсы вместе со шпалами. Нарушена связь с Киквидзе и Мироновым.
Взгляд у Сталина потвердел. Перекинув с руки на руку затасканную кожаную тужурку, он неспешно пошагал к выходу на привокзальную площадь. На беду, забарахлил автомобиль, старенький «опель». Ваня, предчувствуя всеми моряцкими поджилками накатывающийся «девятый вал», забил нетерпеливую чечетку возле шофера, нырнувшего по пояс в раззявленную пасть мотора. Не хватало у бывалого морского волка духу обернуться назад, где в кожаных подушках утонул невзрачный с виду, худущий человек, вот уже более месяца наводивший в Царицыне флотский порядок. И чем берет? Добро бы, кулаком, ну — луженым горлом… Ничего подобного. Молчком! Взглядом порет, что твоим немецким тесаком. Офицерско-генеральскую шушваль в два счета вымел из всяких военных учреждений, не пикнули. Вон они, все на барже под охраной; промеж колючей проволоки цельными днями на самодельные крючки бершей удят. Доберется и до штабных, «спецов», как пить дать, доберется. Свои все по струнке, языки попроглатывали. Ему, адъютанту, еще как-то сходит. Догадывается, конечно; благоволит балтийцу, питерцу. Сторонкой пронюхал, грузин в подпольную бытность еще в Питере прочно бросил «сердечный якорь». Хотя не слишком верится, что у такого черствого сухаря может дрогнуть сердце от женщины. А как оно обойдется сию минуту, с треклятым мотором? С ужасом услышал скрип дверцы.
— Пешком пойду. Мне срочно надо.
Свинцовой подвеской бы в пучину вод от стыда. Прислонив кулак к носу распаренного от конфуза молоденького автомобилиста и пугнув его согласно морскому закону, Ваня энергично помел клешами замусоренный тротуар улицы Гоголя. Пристроился в шаге от сутуловатой спины в выгоревшей и просоленной на острых лопатках гимнастерке; слов уже не ждал — за такое головотяпство наказание впору. И ошибся.
— Экстренная почта есть?
— Как не быть! — поспешно отозвался он; о вчерашнем личном письме деликатно умолчал. — А час назад товарищ Щаденко отвечал по прямому Москве.
По тому, как нарком прибавил шагу, Ваня почувствовал, что опять сплоховал. Сняв бескозырку, мазнул ею по взопревшему лбу. Понял, отыграется на комиссаре; вспомнил, именно Щаденко влетело перед отъездом на Владикавказскую ветку. Сказали бы, не поверил, а тут собственными зрил: за грудки тряс обалдевшего кайенского хохла. А что теперь будет!.. Косясь на заросший затылок, он призывал в помощь всех морских святых по милосердному ведомству.
Вышли на Соборную площадь, к зданию гостиницы «Столичные номера», где разместился «Чрезвычайный продовольственный комитет». Опережая, адъютант открывал перед наркомом дверь за дверью, избегая его насупленного взгляда. Остановился посреди просторной приемной, не смея приблизиться к последней, заветной двери.
— Проходи, балтиец.
Сталин подержал открытой дверь. Не поверил адъютант простому человеческому жесту — с замирающим сердцем переступил порог. Накинув тужурку на круглую вертящуюся вешалку, Сталин с облегчением опустился в уютное кресло, долго шевелил отерпшими узловатыми пальцами, разглядывая их. Не подымая головы, бросил:
— Щаденко.
Не успел Ваня сообразить, что от него требуется, как открылась дверь. Щаденко! На ловца и зверь…
— Иосиф Виссарионович! Наконец-то… Чисто заждались.
— Ви почему, товарищ Щаденко, в городе?
Худое, крючконосое лицо комиссара вытянулось, глаза округлились, как у птицы. Ваня, стоявший рядом, видел, как бледнела у него скула сквозь свежий загар, руки беспомощно опускались. Знал ведь, быть шторму. Переминаясь, прикидывал, какими правдами и кривдами испариться из этой жаровни. Ждал чуда. И чудо свершилось.
— Почему вив городе, вас я спрашиваю, Щаденко?
— А где же… находиться мне?
— Нэ знаете, где вам быть… И я нэ знаю, представьте себе. — Погасив в глазах и голосе ядовитую усмешку, Сталин тихо произнес: — Садитесь в дрезину… И на станцию Лог. Чтоб к утру путь был восстановлен. Доложите телеграфом.
Уловив шевеление, он поднял глаза. У порога убито жался один адъютант, даже клеши траурно обвисли. Подмигнул подбадривающе:
— Давай Иванова.
— Чрезвычайщина?
— Чекиста, — поправил Сталин. — Потребуется железнодорожное и пароходное начальство. Всех продза-готовителей, какие окажутся под рукой.
Оставшись один, Сталин пододвинул стопку пакетов и телеграмм. Голубой конверт сиротливо лежал возле бронзового бюста Пржевальского. Догадался сразу — от жены. Не вытерпел, глянул. Так и есть, опять упорхнула в Питер. Медом там мажут. Будь штемпель московский, распечатал бы сию минуту; теперь прочтет на квартире, ночью. Упрятав письмо в нагрудный карман, застегнул пуговицу и накрепко придавил накладку.
Прежде чем погрузиться в ворох деловых бумаг, скопившихся в его отсутствие, Сталин хотел дать голове малое время роздыху — расслабленно откинулся на широкую спинку кресла. Он мог отключаться в такие моменты от всего; привычка застарелая, укоренилась в одиночках. Теперь же, будто в наказание, не хватало сил избавиться от давнишнего наваждения: жена, легкая, юная, светловолосая, в коротком ярком платье,
