Юрий Дружников - УЗНИК РОССИИ
В Петербурге чувствуют себя чужими Чаадаев и Александр Тургенев. В письме к Вяземскому с Волги Тургенев пишет: «Как мое Европейство обрадовалось, увидев у Симбирска пароход, плывущий из Нижнего к Саратову и Астрахани… Отчизна Вальтера Скотта благодетельствует родине Карамзина и Державина. Татарщина не может долго устоять против этого угольного дыма шотландского; он проест ей глаза, и они прояснятся». Тургенев вспоминал, что он обсуждал свои мечтания о будущем России с Пушкиным, но сам предпочитал жить в Европе. Чаще стал ездить за границу Вяземский. Оба они с Тургеневым продолжают заботиться о памяти Пушкина, защищая покойного поэта от упреков французской прессы в подражательстве.
Больше двадцати лет скитался по Европе Сергей Соболевский. Впечатления о путешествиях изложены в его письмах поверхностно; о Пушкине сказано немного, хотя лучшие годы они провели вместе. Литературный дар у Соболевского отсутствовал, хотя он сочинял экспромты. Зато у него оказались финансовые способности. Доходы этого фабриканта достигли ста тысяч, и он охотно тратил их на кутежи и поездки за границу. В конце сороковых фабрика его сгорела. Соболевский опять отбыл в Европу, а когда вернулся, сделался еще более страстным библиофилом. После смерти гигантскую его библиотеку вывез за границу немецкий книгопродавец. Часть книг приобрел Британский музей, где мы некоторые из них нашли.
«Брат по музе» Пушкина Евгений Боратынский мечтал вырваться в Европу. «Сказочная Италия, – пишет его биограф, – представлялась поэту земным раем, который излечит его ото всех душевных и телесных немочей». Отправился он туда через шесть лет после смерти Пушкина. Можно представить, что европейское путешествие Пушкина с женой и детьми выглядело бы похожим на этот вояж. Замените имена в биографии Боратынского, и вы в том убедитесь (правда, в карты Боратынский не играл). «Я очень наслаждаюсь путешествием и быстрой сменою впечатлений, – сообщает он из Парижа другу Николаю Путяте. – Железные дороги чудная вещь. Это опофеоза рассеяния. Когда они обогнут всю землю, на свете не будет меланхолии».
Мрачный, скептически настроенный Боратынский свел знакомство с Ламартином, Виньи, Мериме, Сент-Бёвом, Жорж Санд, Тьерри, Гизо и ожил. Из Франции он отправляется в Италию; там у него «то внутреннее существование, которое дарует небо и воздух». Скорей всего, и Пушкин, возвращаясь из заграничного путешествия, рассуждал бы также, как Боратынский в письме к матери: «Я вернусь в мою родину исцеленным от многих предубеждений и с полной снисходительностью к некоторым нашим истинным недостаткам, которые мы часто с удовольствием преувеличиваем». В Италии он мечтал
Незримо слить в безмыслии златом
Сон неги сладострастной
С последним вечным сном.
И собственное пророчество реализовалось: в Неаполе Боратынский умер. В Париже умерли приятели Пушкина Плетнев и Шевырев. Первый пушкинист Павел Анненков умер в Дрездене.
В поездках на Запад развивается и частично там создается русская классика золотого века. Первое опубликованное стихотворение Гоголя «Италия» наполнено предвкушением восторга:
Италия – роскошная страна!
По ней душа и стонет и тоскует;
Она вся рай, вся радости полна,
И в ней любовь роскошная веснует.
Гоголь мечтал двинуться за границу после гимназии, а затем из Петербурга, когда критика разругала его первую поэму. «В беспокойном искании жизненного дела», как замечает А.Пыпин, Гоголь отправился за границу, но через месяц вернулся, объясняя поступок то Божьим провидением, то безнадежной любовью. «Его тянуло в какую-то фантастическую страну счастья и разумного производительного труда… такой страной представлялась ему Америка. На деле, вместо Америки, он попал на службу в департамент уделов».
После Гоголь ездил в Европу, угнетенный нравственными тревогами, чтобы отдохнуть под другим небом. Отъезд он рассматривал особым образом: «И нынешнее мое удаление из отечества, оно послано свыше, тем же Провидением, ниспославшим все на воспитание мое. Это великий перелом, великая эпоха моей жизни». По замечанию современника, в Петербурге он выглядел хмурым, а когда Анненков встретил его в Риме, то был «чудный, веселый, добродушный Гоголь». Он жил в Германии, Швейцарии, Франции. Узнав о смерти Пушкина, написал Погодину, что решил вообще не возвращаться в Россию: «Ты предлагаешь мне ехать к вам. Для чего? не для того ли, чтоб повторить вечную участь поэтов на родине?».
Рим стал его вторым отечеством. Впечатления Гоголя пестрят неумеренным количеством восклицательных знаков: «Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри!.. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною с добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны». Это состояние в Риме писателя, работавшего над «Мертвыми душами».
Гоголь любил Италию. Как писала его приятельница Смирнова-Россет, там «его душе яснее виделась Россия». Там он был бодрым и оживленным, а в Москве сходил с ума. В письме к Данилевскому из Эмса он писал: «У меня нет теперь никаких впечатлений, и мне все равно, в Италии ли я, или в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии… Зато я живу весь в себе, в своих воспоминаниях, в своем народе и земле…». Но в Россию не едет: «…о России я могу писать только в Риме».
Дозволенный срок пребывания Гоголя за границей истекал, и, не желая возвращаться, писатель стал хлопотать о новом заграничном паспорте. «Не вознегодуйте, – пишет он послание Николаю I, – что дерзаю возмущать маловременный отдых Ваш от многотрудных дел моей, может быть неуместной, просьбой… знаю, что осмеливаться Вас беспокоить подобной просьбой может только один именитый, заслуженный гражданин Вашего Государства, а я ничто: дворянин незаметнейший из ряду незаметных, чиновник, начавший было служить Вам и оставшийся поныне в 8 классе, писатель, едва означивший свое имя кое-какими незрелыми произведениями».
Когда Гоголь писал это, он был уже известен в России, жил за границей и надумал совершить поездку по святым местам в Палестине. Заканчивал письмо царю Гоголь так: «…По возвращеньи моем из Святой Земли я сослужу Вам службу также верно и честно, как умели служить истинно Русские духом и сердцем. Тайный, твердый голос говорит мне, что не останусь я в долгу перед Вами, Мой Царственный Благодетель, Великодушный спаситель уже было погибавших дней моих! Двойными узами законного благоволения и вечной признательности сердца связанный с Вами вечно Верноподданный Ваш Николай Гоголь».
Пребывание в Иерусалиме не впечатлило Гоголя. Когда однажды в Назарете его застиг дождь, ему показалось, что он просто сидит в России на станции. Из Палестины через Константинополь и Одессу Гоголь вернулся в Россию. Провел он за границей двенадцать лет, более половины творческой жизни, и всегда рвался туда уехать. «С того времени, как только ступила моя нога на родную землю, мне кажется, как будто я очутился на чужбине».
Решил уехать из России поэт и профессор греческой словесности Московского университета Владимир Печерин Он твердил, что не может вынести душной политической атмосферы. Фальшь обязательной религии, разочарование в профессорстве и литературный тупик в стране, где «невозможно было ни говорить, ни писать, ни мыслить», подталкивали этого мечтателя и поэта бежать за тридевять земель. Может быть, его судьбу примерим для Пушкина?
Печерин решил скопить денег и стал давать уроки. Начальство долго сомневалось, выпускать ли его. Он сделался нелюдимым, а перед самым отъездом уведомил попечителя, что не вернется. Окажись Пушкин во Франции, да еще без денег, он мог бы воскликнуть, как это сделал Печерин: «Теперь я свободен и легок, как птица: ни копейки в кармане и ни облачка заботы на сердце! Ведь я во Франции! Будущее мне принадлежит, путеводная звезда сияет надо мною!».
Как сладостно отчизну ненавидеть!
И жадно ждать ее уничтоженья!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!
Громоздкие эти стихи были написаны, как Печерин сам потом говорил, «в припадке байронизма». «Бедная страна, – говорил он о России, встретившись с Герценом, – особенно для меньшинства, получившего несчастный дар образования».
Средства у Печерина кончились. Живя в Швейцарии, он не знал, чем завтра заплатит за обед. Попечитель Московского университета граф Строганов послал ему некоторую сумму, но он от нее отказался, ибо возвращаться и не думал. При всех сладостных мечтах о свободе следовать французскому девизу: Pain bis et Liberte! (Черный хлеб и свобода!) – в реальности оказалось непросто.
