Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
С тех пор Публию стало как бы покойнее днем, но зато по ночам он томился бесцельностью жизни и спал плохо. И вот когда-то на пороге утра его постиг слишком явственный сон. Вначале ему послышался приглушенный говор до боли знакомых голосов, а затем он увидел, как к нему приближаются отец и мать: отец впереди, а мать чуть-чуть сзади и слева от него. «Публий!» — услышал он возглас отца и разом очнулся от наваждения сна. В тот же миг в ушах снова раздалось его имя, но уже произнесенное матерью. Голос отца был торжественен и значителен, тон матери — тревожный и виноватый.
— Да, иду! — откликнулся Публий, словно в далеком детстве, когда его будил кто-то из родителей, чтобы собираться в школу, но в тот же момент он окончательно проснулся и понял, что отзываться-то как раз и не следовало.
Да, Публий все понял и возблагодарил судьбу за то, что в этот день она сохранила ему силы и ясный рассудок. Было еще рано, рассвет только занимался, что тоже обрадовало его, поскольку предоставило возможность еще раз вкусить зрелище рождения дня. Он вышел во двор, прошел в сад, сел на скамейку и стал смотреть, как бледнеет, затем розовеет и наконец синеет небо. Вслед за свитой своих лучей из-за далеких Апеннин показалось багровое солнце, и будто гром раздался над Италией. «Вот она, музыка небесных сфер!» — воскликнул Публий и встал навстречу солнцу, ибо ему уже не нужно было экономить силы. Его обостренные чувства и впрямь восприняли краски зари, как рокот гласа богов.
Небесный оркестр сыграл перед ним увертюру последнего дня, и его душа наполнилась неизъяснимым блаженством.
С просветленным взором Публий возвратился в дом, расположился в таблине, куда уже долго не заглядывал, и обстоятельно привел в порядок необходимые документы, а также сделал записи относительно отпуска на волю наиболее добросовестных рабов.
Проставив в соответствующих местах папируса сумму приданого дочерям в пятьдесят талантов серебра, он задумался, сожалея, что не дожил до дней их свадьбы. Впрочем, женихи им уже давно были определены: это Публий Корнелий Сципион Назика младший, которого впоследствии назовут Разумным, и Тиберий Семпроний Гракх — один из самых честных молодых людей настоящего времени — потому за дочерей Сципион мог быть спокоен. Хуже выглядели перспективы сыновей, но Публий уже не имел возможности что-либо изменить, и оттого ему было грустно и в то же время легко. Он многое совершил в жизни, а многого не сумел или не успел сделать, однако теперь уже все долги с него сняты, он более не ответственен за живых. Душа обрела невесомость и потянулась ввысь, туда, где жарко сияет солнце, однако нет ни тепла, ни холода, ни света, ни тьмы.
Закончив последние дела, Сципион вернулся на улицу и жадно воззрился в небеса. Там неспешно проплывали его любимые белые кучевые облака, которые сегодня казались ему роднее собственных детей. Затем он пошел по лесу, принимая парад торжествующей в предчувствии лета природы. Завтра он уже не будет видеть всего этого. Может быть, он продлит свое существование в иной ипостаси, однако у него никогда больше не будет глаз, чтобы любоваться красками земли, не будет слуха, чтобы внимать музыке леса и моря, не будет кожи, способной ощущать свежее дыхание майского дня. Возможно, он станет некой идеей, но он навсегда лишится чувств, возможно, ему откроются новые пути познания, но он уже никогда не сможет наслаждаться красотой.
Однако, скорее всего, его ожидает непроницаемая мгла черной пустоты, в которой он сгинет навсегда со всеми своими талантами и знаньями, с совестью и честью.
Думая теперь о людях, Публий поражался тому, сколь жестоко они укорачивают собственную жизнь хлопотами надуманных забот, сколь обесценивают ее в погоне за фиктивными ценностями, как убивают самих себя, зарясь на чужое. Ему вдруг страстно захотелось обратиться ко всему человечеству с призывом образумиться и вернуться к достойному образу жизни, когда все получают от общества по заслугам: и добрые граждане, и порочные — что твердо ориентирует людей на стремление к добру. Это казалось таким естественным! Но беда в том, что если порядочные люди согласны и желают получать по заслугам, то порочные, у коих «заслуги» совсем иного рода, ни в коем случае не могут с этим смириться и потому мутят общество, стараясь перессорить между собою честных людей, посеять всеобщую вражду, развязать повседневную и повсеместную войну, дабы втихомолку лакомиться добычей. И, судя по всему, никакие призывы тут не помогут, а против силы нужна другая сила. Если же созидающее цивилизацию большинство не проявит воли к объединению с целью выработки коллективного сознания, способного обуздать паразитическое меньшинство, то и далее судьба будет вразумлять каждого по отдельности, проводя его через очистительные страдания смерти, чтобы не умеющие достойно жить люди хотя бы умирали как должно.
Ничего не мог напоследок сказать современникам Сципион, ибо не желающий понимать, никогда не поймет, и если двигатель порока — алчность, то самый удобный путь для его распространения — невежество. Потому Публий стал думать о другом и снова обратился к созерцанию земных красот — единственное надежное утешение в зыбком человеческом существовании.
Он опять вспомнил утренний визит почивших родителей и обрадовался этому видению как факту потустороннего бытия. Причем он начал припоминать, что в отдалении от отца и матери находилась целая группа призраков, наверное, манов рода Корнелиев. Это будто бы давало ему шанс на какую-то реализацию себя в ином мире. Но едва он успел обрадоваться, как его оптимизм остудила мысль о том, что сон, возможно, является всего лишь продуктом его страждущей души, предчувствующей конец.
«Нет, что-то от меня все же останется, — решил Сципион. — Но сохранюсь ли я как целое, как нечто, сознающее себя, или обращусь в обрывок идеи, лентой вплетенный в общий венок на могиле человечества?»
Ответа нужно было ждать еще несколько часов.
Обойдя дерево за деревом, куст за кустом свои лес и сад, Публий вернулся в дом, но тут же спохватился, что напрасно тратит время в душной темной комнате, и снова отправился в лес. Удивительное дело: он созерцал только что виденные картины с такой жадностью, словно не был здесь много лет. Оказалось, что последний взгляд столь же насыщен информацией и дорог сердцу, сколь и первый, а, пожалуй, даже превосходит его, поскольку в нем отражается все прошлое, связанное с объектом наблюдения. Потому Публий на одном дыхании повторил свой прощальный маршрут и только после этого, совсем обессилев, вытянулся прямо на траве, уже не заботясь о больной пояснице.
Находясь в расслабленном изнеможении, он все же старался не спать и занимал ум воспоминаньями детства. Но вдруг шлейф первозданной радости жизни, которой были наполнены эти ранние впечатления, оборвался, и он сообразил, что ведет себя слишком несерьезно, несолидно, предаваясь в такой час столь незатейливым чувствам. Тут же он привел себе в пример Сократа, который умирал хотя и просто, но величественно. Однако Сократ в последние часы пребывал среди людей, более того, близких ему людей, среди своих учеников, являвшихся его продолжением здесь, в мире живых. А это совсем иное дело, нежели кончина в положении Сципиона, ибо трудно умирать, утратив веру в человечество, такая смерть не подводит итог жизни, а перечеркивает ее. Поэтому все соображения Публия, связанные с его человеческими делами, были отравлены разочарованием, и только природа не изменила ему, ныне она так же окружала его лаской, как и много лет назад, когда и люди славили его сверх всякой меры. В ответ на эту верность Публий дарил свое последнее внимание земле, траве, деревьям, птицам, горам, облакам и солнцу, с презрением отвергая все помыслы о людях.
И все же помимо его воли на дальнем плане памяти проносились сцены походов и битв в обманчивом сиянии славы. Он терял бдительность и погружался в эти видения, упивался грандиозным размахом запечатленных в них событий, но затем те же люди, которые творили рядом с ним славу эпохи, представали его мысленному взору в нынешнем обличье беспринципных приспособленцев к пороку, и душу корчили рвотные судороги, заставляя ее вместе с этой мерзостью болезненно изрыгать все доброе и значительное, что довелось ему познать в жизни. Тогда он снова начинал старательно исследовать листья и травинки, находя в них, однако, по мере истечения дня, все меньше утешения.
После полудня силы Публия начали резко убывать, словно клонящееся к горизонту солнце уводило их с собою в неведомый мир вечной ночи. Он поторопился принять ванну, теперь уж точно в последний раз, переоделся в чистое белье и будто бы почувствовал себя готовым предстать пред грозным ликом Орка, а в то же время — будто бы и нет… Его все более одолевало беспокойство, казалось, он забыл сделать что-то очень важное, а времени оставалось все меньше…
