Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
В последующие дни я очень хотел снова увидеть этого белого священника, отца Доминика. Сам не знаю, зачем он мне так понадобился. Может быть, я просто впервые увидел человека, похожего на святого, и желал получить ответ на свой вопрос — что же мне делать? Куда девать свои смехотворные тезисы «да и нет», и о чем плакать можно и должно, а о чем — смертный грех? И… что мне делать с моим отцом?..
Я не уверен, что встреть я отца — или, как его все называли, брата — Доминика — осмелился бы с ним поговорить, да еще и о таких важных вещах. Под взглядом его потрясающих глаз я уже однажды проглотил язык — хотя и сообщить-то собирался весть простейшую: смотрите, мол, у вас горит ряса. А может быть, наоборот — я смог бы сказать все, как есть, как говорят на исповеди, и вся моя жизнь после его слов — каких бы то ни было — перевернулась бы и сгорела, и началась бы сначала, ставши иной. Бог весть. Но мне тогда так и не удалось с ним повстречаться.
Что же поделаешь. На второй, что ли, день моих шатаний в город и из города брат наконец спросил, чего или кого я хочу найти. Я признался, что ищу отца Доминика, проповедника — почти уверенный, что брат не знает этого имени. Все дни отдыха Эд проводил, беспробудно пьянствуя с Пьером и Лораном, и прерываясь только для мессы и сна. Но Эд понимающе кивнул: а, этого, апостола в рванине? Опоздал ты, братец, он в ту же ночь ушедши. Куда? А кто его, святого, знает. Он же не живет с войсками, как, к примеру, господин легат, а расхаживает туда-сюда по всему Лангедоку — о нем тут слышали еще до того, как франкское войско с войной в первый раз пришло. Проповедует он. Еретикам и проповедует. Все на что-то надеется. А на что тут надеяться — как будто не понятно уже, за столько-то лет, что за люди эти еретики! С ними ничего не поделаешь, их можно только жечь.
Только жечь…
А куда ж на этот раз мог пойти проповедник отец Доминик, продолжал допытываться я. Да что ты ко мне прицепился, как репей, отвечал брат; откуда я знаю? Он ходит туда-сюда, куда его Бог посылает, или куда ему в голову взбредет. Может, в Тулузу двинулся — там теперь пастыря нет, в отлученном городе-то, даже Белое Братство с Фульконом во главе оттуда свалило, кругом сплошные еретики, проповеднику самое раздолье.
Его же там убьют, ужаснулся я. Я много слышал о том, что делают озлобленные катары с клириками — особенно теперь, когда им есть за кого мстить, и с каждым годом делается все больше. Священников, если те беззащитные и непримиримые, забивают палками до смерти… Кожу с живых сдирают, и приговаривают — «Спой нам, душка певец, спой еще немного!» Вот еще от чего с ума сходишь: как представишь, что они такое впрямь со священниками вытворяют, все слезы об обгорелых костях втягиваются обратно в глаза, и такая ненависть накатывает…
А брат Доминик, сколько я о нем слышал, соответствовал полностью обоим определениям. И беззащитный, и непримиримый. В этой своей обгорелой рясе, — может, ее хотя бы зашили? — с жалким каким-нибудь посохом в руке, и совершенно один, как малое семя, брошенное в заросли терний… И дружит с ненавистным всей Тулузе епископом Фульконом… не говоря уж о графе Монфоре! Я всерьез испугался за белого проповедника — за себя на самом деле: неужели я его больше никогда не увижу.
Ты головой подумай, резонно возразил мне брат: он уже лет пять тут ходит по самым опасным городам один и не бережется, и до сих пор жив. В Каркассоне полгода жил — и там его все до последней собаки ненавидели, а он жил да проповедовал. Думай головой, что это значит: его Дух Святой оберегает! Про брата Доминика еще так рассказывают: когда он босиком шагал с палочкой из одной обители в другую, на него напала пара катарских наемников — хотели, по поручению своих главных, изрубить его в куски. А проповедник перед ними на колени упал и стал просить их, в память о Христовых муках, убивать его как можно дольше и мучительнее, чтобы хоть немного разделить ему, слуге, страдания Господина, страдавшего за всех! И что ты думаешь? (Что я мог подумать, когда видел белого проповедника живым и здоровым? Что его-таки зарубили, а он в третий день воскрес? Как ни странно, так подумать я тоже мог. Как ни странно.) Такое, сказал брат, от него изошло сияние святости, что враги побросали оружие и удрали со всех ног. Так что этот человек — он апостол, его так просто не убьешь, он если и змею в руку возьмет, она его не тронет, и если ядовитое что выпьет — не отравится. Как там сказано? «На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона»… Его сам граф Монфор почитает, этого брата Доминика. Только почти никогда не слушает. Да наш граф Монфор — он вообще человек прямой, никого не слушает, кроме Папы и Господа Бога…
О, вот я бы стал слушать брата Доминика, помнится, подумал я тогда — обязательно стал бы. Только встреть я его еще раз, еще хотя бы один разик… И поскорее, пока еще не случилось ничего непоправимого с моей душой.
* * *Пюилоран стал моим первым замком. Наверное, потому я все так хорошо запомнил. Брат еще говорил мне по дороге — запоминай все, смотри, каждый военный должен помнить свой первый замок.
Мы ведь после Лавора на замки графа Раймона пошли. Как я после узнал — без объявления войны, и даже вопреки переговорам, ради которых бедный отлученный граф унижался во время нашего стояния на Агуте. Тех самых, когда я его видел в первый раз…
Тут еще дело в сеньоре Куси: наш мессир Анжерран был после Лавора обижен и хотел, пока не кончился карантен, заработать что-нибудь сверх воинской славы. Ему было достаточно войск и без подкреплений — чем меньше вождей, тем меньше придется делиться. Он и торопил всю армию — мол, не стоит дожидаться графа де Бара, если такой крепкий город сумели взять имеющимися силами — то для малых крепостей людей с лихвою хватит, если Монфоровых объединить с нашими из Куси, оссерцами и куртенейцами, да еще и тулузцы епископа Фулькона… Впрочем, епископ Фулькон предпочел своих людей отправить обратно в Тулузу. Как их там встретили — я позже узнал от одного из тулузских парней, чей старший брат погиб в уличной стычке как раз с ребятами фульконова «братства». Сам-то епископ пока возвращаться не спешил, остался прелатом при войске; я часто видел его расхаживающим по ставке, длинного и худого, как журавль на тонких ногах, с худым благородным лицом, при некотором ракурсе напоминающим в профиль грифа — ищущего, кого бы склевать?.. Сильно худ был епископ Фулькон, глаза обведены тенью, будто он ночами напролет не спал; борода клочковатая — некогда ее брить — а глаза яркие, бессонные и страшные. Говорят, как раз он и предложил ударить по крепостям отлученного Раймона.
Помню я дорогу, зеленую, петляющую меж невысоких холмов, и нефритовые пятна озер под купами деревьев, всю эту бесполезную красоту, которая не могла уберечь своих людей… И то, как в крохотном городишке Пюилоран мы располагались на постой — все той же обычной нашей компанией, Пьер, Лоран и мы с братом. Нам достался одноэтажный белый домик, такой необоснованно уютный для военного времени. Перепуганный хозяин, которого звали Лауренсом, по-нашему Лораном (что в городе Пюилоран вовсе не удивительно), не знал, чем нам угодить, без конца говорил что-то по-провансальски, и никто его не понимал, кроме меня. То-то и оно: я внезапно выяснил, что понимаю провансальскую речь, язык Адемара, и нужно было только услышать ее опять, чтобы заговорить — сперва запинаясь, а потом расходясь все больше и больше, и вот уже не только брат, а и оба наши товарища обращались ко мне с просьбами: «Скажи этому старому пентюху, что если он плохо позаботится о наших конях — я с него шкуру спущу…» «Спроси, где у них тут ближайшая баня? Что-то я вовсе зарос, вши спать не дают…» «Скажи ему, как его там, мать его растак: что ж он своих девок-то попрятал, как сокровища какие?» «Скажи — мы люди благородные, ничего им не сделаем, пускай хоть одна нам сегодня прислужит за ужином, а то с самого Великого Поста ни одной приличной бабы вблизи не видели, скучно…» Дочек у Лорана было три — не повезло старику, при полном-то отсутствии сыновей — и все три страшно нас боялись, что опять же вовсе не удивительно. Граф Монфор, конечно же, запретил — и остальные сеньоры последовали его примеру, не желая ударить в грязь лицом — грабить город, немедленно раскрывший нам ворота, и обижать жителей, в домах которых мы собирались ночевать. Мол, крестоносцам не пристало обижать людей, заранее покорных. Но ясно же, что люди есть люди, и не удержится кто, помянет своих, убитых провансальцами — взять хоть мессира Эда — и прирежет кого, чья рожа не понравится, а дальше — пошло-поехало… Опять же, не все мужчины могут долго обходиться без женщины, а тут накануне штурма, когда все чувства так обостряются, перед носом мелькают молодые, чистые, сытые провансалки — наверняка кое-кто не удержался от греха. Впрочем, в нашем доме все было спокойно, девицы остались целы, даже когда они уже перестали прятаться в сарае во дворе и явились прислуживать к ужину. Черненькие, смуглые, ужасно испуганные — не женщины, а галчата. Впечатление усугубляли мешковатые темные платья, которые, должно быть, девицы надели нарочно, чтобы как можно меньше привлекать мужского внимания. Они таращили свои виноградные глаза, то и дело кланялись и старались не соприкасаться с рыцарями даже случайно, мизинчиком, когда подавали хлеб. Рыцарь Пьер, было дело, ущипнул одну за бок — не домогаясь, просто для смеха — а та, бедняжка, ударилась в такие слезы со страху, что ее увели под руки увещевающие сестры и бледный со страху отец. Оба брата, морщась, доели ужин и отправились спать, более не желая повторять шуток — все мы слишком устали, чтобы выносить женские вопли. Не знаю, в скольких домах по городу Пюилорану ночь прошла столь же мирно — дай Бог, чтобы во многих.
