Ульрих Бехер - Охота на сурков
Однажды в июне 1930 года, незадолго до начала каникул, Ксана и я гуляли по городскому парку в Граце, и разговор у нас зашел о тете Ца, как интереснейшей личности, о делах ее юности, об ее акушерских путешествиях на осликах…
…и тут Ксана, как раз напротив кафе «Глацис», внезапно и словно бы мимоходом сообщила мне:
— А знаешь, я на втором месяце.
Во лбу у меня бурно затикало. Выход я видел единственный: нас спасет доктор медицины Гропшейд.
Поначалу Ксана отказалась: Максим мой друг, а потому ей «неловко». Но в конце концов согласилась. Госпожу медицинскую советницу заверили: ее племянница отправляется на экскурсию со своей учебной группой в горы, на Высокий Тауэрн. На самом деле Максим Гропшейд после небольшого хирургического вмешательства укрыл студентку-филолога Ксану Джаксу на два дня в своей квартире, расположенной в рабочем квартале на Ластенштрассе (где помещался и его врачебный кабинет).
А затем Ксана уехала в Радкерсбург, в Мураухоф, скромное поместье ее отца на левом берегу пограничной речки Мур.
Но не успела она уехать, как я незамедлительно решил жениться на ней. Решение мне самому казалось абсурдным: мы никогда не задумывались над этой проблемой. Поразмысли я прежде, вполне возможно, что помощь Максима оказалась бы излишней. Жениться теперь, когда, согласно лицемерным требованиям буржуазного общества, все опять приведено «в порядок»? Нелепость. Нелепость, но для меня нравственная необходимость.
Ксана прощалась со мной на вокзале, высокая, стройная, но не такая уже горделиво-стройная, она чуть сгорбилась, быть может, от боли не только физической, бледная, улыбающаяся, лицо осунулось, но ни тени упрека. Образ ее преследовал меня день и ночь, «вплоть до ночных сновидений». Никогда прежде не был я так сильно пленен ею, как теперь, вспоминая ее прощально-горестный облик. Жениться на Ксане! Я был одержим этим решением. Оно стало для меня велением, законом, категорической нравственной необходимостью.
По как подчиниться этой необходимости, было мне чертовски неясно. Я обругал себя трусливым развратником и телеграфировал Полари: «На помощь!» Пола примчалась дня через два-три, и мы отчалили в Радкерсбург.
Эльзабе и Константин Джакса приняли нас с само собой разумеющимся радушием. Ксана на удивление быстро поправилась, цвела по-прежнему, словно сошла с портрета кисти Ренуара, и не заметно было, чтоб она хоть сколько-нибудь удивилась появлению как Полы, так и меня. Хозяин оказал мне честь, позволив прогуляться верхом на Джаксе VII. В обществе обоих тезок — человека и коня — я ехал рысью берегом Мура, и словацкие крестьяне с улыбками кланялись нам. Хотя я (бывший бравый драгун) неплохо сидел в седле, мне было совестно скакать на знаменитом, едва ли не сказочно-прославленном липицанце, тем более что почти шестидесятилетний отец Ксаны — он удовольствовался вороным, служившим ему также упряжным конягой, — сидел в седле как бог. Не успел я вернуться с прогулки, как у меня начался приступ сенной лихорадки, осложненной астмой. Судорожный чих и свистящее дыхание подлейшим образом препятствовали осуществлению моего решения. Пола, завербованная мною сваха, шепнула мне, что в таком состоянии я невыносим, просто невыносим. Я избегал Ксаны, избегал ясного, мерцающего цветочной пыльцой летнего дня и сидел, притаившись в затемненном углу кабинета, с хозяином дома, превосходным шахматистом, за бесчисленными партиями, которые чаще всего проигрывал.
Джакса играл молча, с неподражаемой сосредоточенностью (один из секретов его успеха). Игра отражала его характер: подтверждая превосходное знание стратегии, изобиловала неожиданными, даже забавными финтами и математическими каверзами, каких мне не подстраивал до сих пор ни один партнер. Время от времени я не в силах был удержаться, и между двумя приступами судорожного чихания, которые я пытался подавить, восклицая: «Прошу прощения!», громко хохотал над тем или иным его ходом, ставившим под удар моего короля. При этом я имел небывалую до того возможность обстоятельно изучить его незагримированное, незамаскированное лицо. Чеканные черты и седые кустистые брови делали Джаксу похожим одновременно на Бисмарка и Гарибальди; прорезанное сотней морщин и морщинок лицо было наглядным свидетельством основного свойства Джаксы: жизнеутверждающей иронии. Складывалось впечатление, что на его лице, словно иссеченном морщинами смеха всего человечества, которое он заставлял смеяться до упаду, выбиты памятные меты. II тем не менее черты его казались едва ли не прекрасными, напоминая к тому же — очень отдаленно — Ксану. Едва заметную таинственно-озорную усмешку, прятавшуюся в его морщинках, я приписывал удовлетворению от неизменных выигрышей. В чем я глубоко, как вскоре выяснилось, ошибался.
Так прошли десять дней, я чихал и сморкался, сопел и играл в шахматы, глотал эфедрин и пачкал бесчисленное множество носовых платков, но причину своего приезда так и не обнародовал. Эльзабе, уроженка Лифляндии, угощала нас с русским гостеприимством. Пола должна была возвращаться в Вену; накануне отъезда, за ужином, она без обиняков изложила наше дело. К моему великому изумлению, никто не выказал ни малейшего изумления, ни Джакса, ни Эльзабе. Ни Ксана. За курицей, ловко направив беседу, Полари отлично справилась со своей задачей, за омлетом уже обсуждалась формальная сторона вопроса.
Вернувшись с фронта, я включился в рабочее движение и порвал с римско-католической церковью. Джакса, убежденный либерал, был никудышным католиком, а Ксана — протестанткой, как и ее мать, предок которой, соратник Меланхтона, принес в Прибалтику идеи Реформации и перевел Библию на эстонский. Первая Австрийская республика не решилась ввести гражданский брак. Социалисты, дабы обойти церковное венчание, изобрели временную меру — регистрацию «спутников жизни». Я прекрасно понимал, еще прежде, чем он мне это объявил, что Джакса и не подумает отдать мне Ксану в «спутницы жизни».
— Как только меня не обзывали эти молодчики, и до войны, и во время войны! Эльзабе помнит: анархист, нигилист, большевик! Я терпеливо все сносил и даже чуточку гордился. Но в семье — понимаешь, Требла, — в семье я придерживаюсь крайне консервативных взглядов. В какой церкви — католической, протестантской, православной или мусульманской — будете вы венчаться, для меня нет разницы. Но венчаться вы будете, это я тебе говорю! А потому я решил, н-да, одним словом… — Из всех расселин-морщинок его лица брызнули насмешливоиронические улыбки. — Десять дней назад в Вене я сделал объявление о вашем браке. В протестантской церкви Первого района. Решил, ну, на всякий случай, понимаешь? Правда, твоих документов у меня с собой не оказалось, однако все уладилось. Спасибо нашей вечной безалаберщине. И для… э… будущего существа, э-э, лучше… в случае развода. Скажи-ка, сколько ты думаешь продержаться?
— Зная неисправимого Треблу, — выпалила Полари, — я скажу: самое большое год.
— А ты? — спросил я Ксану. — Сколько думаешь т ы, продержусь я?
Ксана покосила на меня горячим глазом.
— Год.
Было это восемь лет назад.
Хотя доктор Гропшейд не допустил ни малейшей врачебной ошибки и с гинекологической стороны у Ксаны «все было в порядке», но после первого ребенка, которого у нее по моему настоянию отобрали, Ксана оставалась бездетной.
От Бернинского вокзала к площади вел подземный переход под железнодорожным путем. Я спустился по лестнице. В сумраке перехода я смог, не испытывая боли, приоткрыть свой бастующий правый глаз. И увидел…
…как две пары ног в белых гольфах быстро топали вверх по лестнице из туннеля. Белые гольфы. Ага!
Почему — ага? Не зажмуривал бы ты от света глаза, ты бы ео ipso[34] обнаружил, что они ехали в твоем поезде. Следовало на всякий случай прихватить «вальтер». Э, что там. Пусть отдыхает среди рукописей. Неожиданно у меня из рук выскользнул альпеншток мадам Фауш. Резкий удар эхом прокатился в кафельных стенах, его, однако, тотчас перекрыло тяжелое надземное громыхание, от которого затрясся переход. Я нагнулся, но от толчка в плечо потерял равновесие. Рукой я непроизвольно схватился за стену и тут же вскинул глаза. Передо мной стояла небольшого роста девушка, без шляпы, с платиново-белокурой крашеной головкой, и что-то говорила, чего я из-за громыхания поезда не понимал. Я поднял палку, девушка с любопытством разглядывала меня, сунув руки в карманы ярко-зеленого свободного пальто, под которым резко обозначалась ее пышная грудь, я рассмеялся и счел смешным, что мой смех оставался неслышим в грохоте поезда, засмеялся еще громче, и во внезапном молчании подземного перехода мой напряженный смех раскатился, вызывая гулкое эхо.
— Хи-ихи-хи! — взвизгнула девушка, точно поросенок.
Вызывающие коралловые серьги; милый вздернутый носик; облик полная противоположность тому глубоко печальному облику Пины, который меня околдовал. Девица прошла, вихляя бедрами, по переходу, короткими пухлыми ножками протопала по ступенькам выхода, и ее пышный задик — его она ловко подчеркивала тем, что, сунув руки в карманы, натягивала лягушачье пальто — засиял на послеполуденном солнце.
