Олег Фурсин - Барнаша
Как должна была отнестись к подобному Саломея? Она шипела, как змея, на ухо брату. Иногда он прислушивался, но чаще недовольно молчал, терпеливо снося её присутствие. Все же она была его сестрой, а он совсем забывал об этом, целуя и лаская Мариамну. Он осознавал, что прекрасно обошелся бы без Саломеи, и даже без Кипры, когда Мариамна рядом, и его это смущало.
Когда Саломея нашептала ему, что Мариамна послала свой портрет Марку Антонию, он поначалу чуть с ума не сошел. Он был ревнив, и в приступе гнева соображал плохо. Женщины — что эта, что та, Клеопатра, — ведь они попирали святое! Их дружба с Антонием была выше многих вещей, но жёны… Он не собирался делиться с другом женой, а с какой же ещё целью Мариамна могла проделать такое? Как она только посмела, как могла?!
Но, поразмыслив недолго, кое-что разбив и поломав в своих покоях, приведя в состояние ужаса и трепета домашних, царь опомнился, и был рад этому потом. Ничего глупее подобного обвинения придумать было нельзя. Да, тёща, кажется, ведёт переписку, и довольно оживленную, с Клеопатрой. Но его Мариамна, иудейка по зову души, всегда скромная на людях, всегда с опущенными глазами… Заказать свой портрет? Как бы она это осуществила, даже пожелав, а она и пожелать-то не могла, ей не позволила бы её вера. Послать портрет римлянину, язычнику? Антонию, забывшему разум в объятиях Клеопатры? Он горько смеялся над собой, признав, что весьма глупеет от любви и ревности.
Саломея же и предупредила его о письме тёщи к Клеопатре по поводу первосвященника. Это уже походило на правду. Он установил наблюдение за тёщей. Он подкупил её окружение, и теперь знал о каждом её шаге. Мальчик действительно готовили к роли первосвященника. Тот не отказывался, был даже доволен и горд. Но по отношению к Ироду настроен был весьма спокойно. Тот был мужем его сестры. Царь до безумия любил эту сестру и не отказывал ей ни в чем. Честолюбие мальчика на трон как будто не распространялось.
Итак, просьба Антония, и ласковая, просительная улыбка Мариамны. Этого с излишком хватило, чтобы уступить. Ханан был отстранен, Ионатан, её брат, объявлен первосвященником.
Ионатан впервые предстал перед народом на празднике Кущей. Алабарх[59] был красивым юношей. Прежние Маккавеи, начиная от Иуды Маккавея, не устыдились бы потомка, видя его стройность, чистые черты лица, и даже во взгляде мальчика читаемые ум и достоинство. Ирод, правда, находил излишней именно эту природную, отточенную временем и властью, сосредоточенной в их руках, гордость. Так держалась Мариамна — всегда ровная, холодноватая на вид, прямая, как ствол пальмы. Мариамне, он, правда, прощал всё, и даже любил в ней это. Уж он-то знал, как тают вечные снега её врождённой гордости, когда, кусая губы, она мечется на его ложе, изнывая от желания. Это была его особая радость — видеть исчезновение даже следов достоинства в ней, когда она терзалась страстью. С мальчиком же всё было сложнее. Лучше бы он попадался на глаза Ироду пореже, тогда он помнил бы лишь то, что Ионатан — её брат. И забывал другое — он мужчина рода Маккавеев! Антигона казнили, но месть Ирода еще не насытилась. Фасаел, брат, вставал перед глазами, как вечный упрек. Он уже давно лежал в могиле, старший брат Ирода. В то время, когда Гиркан уступил свои уши Антигону, Фасаел, зная тирана, предпочёл самоубийство. Он выбрал добровольный уход, оберегая свою честь, когда Гиркан трясся от страха во дворце. И они ещё смели говорить о гордости Маккавеев!
Именно они виновны в крови Фасаела. Маккавеи первыми пролили кровь идумейских князей, не Ирод начал эту борьбу. И зря они, Хашмонеи, об этом забывают. Держали бы мальчика подальше от него, было бы лучше для всех…
Но Ионатан предстал перед народом на празднике Кущей, и выбрал свою судьбу. И свершилось то, что было неизбежно.
Природное изящество алабарха только усиливалось одеянием первосвященника. Наверно, волнение в умах и сердцах иудеев было небезосновательным. Он был слишком красив, потомок священнического и царского рода!
Пурпурно-голубой, отливающий фиолетовым м’иль[60], сотканный по всей длине целиком, не имеющий рукавов, подчёркивал врождённое изящество фигуры. Подшитые к подолу м’иля золотые колокольчики и кисти, похожие по виду и цвету на гранаты, звенели при ходьбе. Риза, называемая эподом[61], похожая на греческий наплечник, затянута поясом, каждый конец которого был украшен кистями из цельных золотых трубочек. Эпод удерживался на плечах двумя ониксами, которые были оправлены в золотые ободы, устроенные в форме замыкающихся браслетов. На этих камнях были вырезаны имена сыновей Израиля, по шести на каждом из камней. Поверх эпода — ещё нагрудник — хошен[62], украшенный золотыми узорами. Хошен — вместилище для урим и туммим — советов, с помощью которых алабарх гадал о будущем народа. На поверхности хошена помещались двенадцать удивительной величины и красоты драгоценных камней в золотой оправе. Первый ряд камней состоял из изумруда, топаза и рубина. Второй — из алмаза, сапфира и карбункула; третий — из аметиста, агата и опала. В четвертом, наконец, первое место занимала яшма, затем шёл оникс, а замыкался ряд хризолитом. На каждом камне вырезано по одному имени сыновей Израиля. По краям хошена были вделаны четыре золотых кольца. Через верхние кольца были пропущены кованые золотые цепочки, которые шли к золотым же филигранной работы брошкам на предплечьях. Через нижние кольца проходили голубые шерстяные шнуры, привязанные к кольцам на эподе. Головной убор — мигба[63], скрученный из тканой льняной материи, обычный убор священников в Храме, дополнялся мицнэпет — сделанным из узорчатой фиолетовой ткани тюрбаном, вокруг которого шёл золотой кованый венок, называющийся эфиелем и напоминающий своей формой цветок. Золотая бляха — циц, на которой вырезано «святыня Яхве»…
И не в красоте наряда дело, не в количестве золота и драгоценных камней, вовсе нет! Перед иудеями во дворе Храма на празднике Кущей предстал не Ирод, чужак, пусть с его благими мечтами о будущем страны и о том царственном одеянии, в которое он готов облечь эту страну. Пред ними во весь рост встало прошлое: победы Хашмонеев, что были своими по крови. Их величие, их блеск, и их собственное, иудеев, объяснимое преклонение перед ними. Они зароптали. Они впервые осмелились, видя Ионатана, вспомнить о том, что Ирод — узурпатор… Кто виноват в том, что случается по воле Господа? Кто из человеков, ужасаясь происходящему, не взывал к Всевышнему, прося о невозможном?
Так пытался воззвать к нему Ирод. А Саломея, извиваясь перед ним ужом… Как никогда Мариамна, поскольку та теряла лицо только в мгновения страсти, забывая о том, что — иудейка, помня о том, что — женщина, и что же важнее перед Богом и людьми? Саломея на сей раз говорила правду. Могла бы и не стараться, он это понимал…
И вот, увидев Ионатана на празднике Кущей, народ возроптал. И вспомнил о том, что Ирод — узурпатор. Саломея говорила о подкупленных тёщей, Александрой, возмутителях в толпе. О долгой, исполненной страха, даже ужаса, перед ним, Иродом, борьбе Александры за согласие Ионатана претендовать на престол. Что из этого было правдой? Ирод не желал разбираться. Фасаел, брат, стоял перед глазами, и перстом указывал на ту, что была его душой…
Он тогда как раз вернулся из Масады. Весь в пыли и грязи, мечтая о минуте покоя с Мариамной наедине. Масада — это всего лишь скала, с плоской, слегка покатой от севера к югу вершиной. Сухой, прозрачный воздух на вершине, свирепое солнце. Невероятная картина Иудейской пустыни к западу, Мёртвого моря к востоку… Восемь прямоугольников, огражденных невысокими земляными валами — это военные лагеря, построенные по всем правилам римской науки. Он постигал её из первых рук… Его, Ирода, дворец, с жилыми комнатами, баней, двориком, с колоннами — на краю бездны. Всё это было лишь мечтой, которую он воплощал, как мог. Но давалась она трудно. Неважно! Он всё ещё помнил, как в Масаде выжили его родственники, осажденные в ней с момента его изгнания волей Антигона на Восток, до самого его возвращения. Страдавшие из-за недостатка воды, они были спасены только ливнем, наполнившим все ёмкости. Он, Ирод, устранил и этот недостаток. Теперь запасы воды в цистернах в глубине скалы почти неистощимы, и будут пополняться зимними дождями. Продовольствия на складах должно хватить на годы.
Он был счастлив, зная, что сделал больше, чем мог.
А тут — Ионатан, и весь ужас того, что предстояло теперь ещё сделать. И Фасаел, брат, по ночам, с его обвиняющим взором. Мариамну Ирод к себе не пустил, отговорился невыносимой усталостью…
Он напоил Ионатана. В Иерихоне, куда царская семья отправилась после окончания праздника, в зимнем дворце Александры. Это так нетрудно сделать с молодыми, опьяняемыми самой жизнью. День был жарким, и он повёл мальчика дорогой мимо дворцовых бассейнов. Там, в ожидании, резвились другие молодые, которым он, Ирод, дал денег, и ещё больше — раздал обещаний. Они поверили, почему бы и нет… Это Ирод не верил сам себе, обещая…
