Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены
Заверган присматривался к ней с высоты или с жеребца, сходил в долину — и снова смотрел.
— Позовите сюда кавхана, — приказал тем, что были ближе.
Сам толком не понимал, почему зовет именно Коврата. Однако когда он подъехал и встал перед ханом, не мог не порадовать себя уверенностью: только Коврат и способен осуществить то, что задумал, если это вообще можно осуществить.
— Видишь ту густо поросшую деревом лощину?
— Вижу.
— Ромеи, по всей видимости, не оседлали ее. Присмотрись за день и узнай, так ли это, или другую щель можно найди в их лагере. Ночью должен проникнуть той щелью, затаиться за спиной когорт и выведать, что происходит в лагере, какую силу имеют стратеги, поступает ли им помощь, куда идут те, которые поступают. Когда это узнаешь, узнаешь и все остальное: где ждать ромейского нападения, куда ударить, когда решимся ударить первыми.
Коврат сразу, как показалось хану, не колеблясь, согласился исполнить волю правителя. И его покладистость изрядно позабавила Завергана. Радовался каждой сотне, что отыскивалась все-таки и прибывала или обещала прибыть вслед за гонцом, и все смотрел и повелел, чтобы следили и другие. «И ромеи, — говорил, — умело владеют мечом, и еще ловчее коварством. Берегитесь его».
Кметы не теряли времени, укрепляли лагерь, ставили, где нужно было, стражу. Однако не прибегали к хану и не советовались с ханом. Все, что делали, делали на собственное усмотрение.
«Не беда, — утешал себя хан, отходя ко сну, — лишь бы делалось так, как надо».
Он поздно заснул, поэтому не был уверен, что спал. Казалось, только забылся, тут же разбудили.
— Хан — сказали таинственно, — Кметь Коврат желает видеть тебя.
Вскочил быстро, и, казалось, смахнул с себя остатки дремоты.
Была еще ночь, и то, что Коврат решился будить среди ночи, говорило все: он недаром ходил к ромеям. И все рассказанное превзошло всякие ожидания.
— Хан, — сказал он негромко, но возвышенно и твердо, — есть возможность завладеть ромейским лагерем и без излишней крови.
— Так малочисленно воинов?
— Нет. Числом их немало. Может, не столько, сколько нас, однако немало. Другое присмотрел я, будучи у ромеев: знаю, где предводитель лагеря, как подойти к ним и ударить внезапно. А возьмем предводителя, возьмем и весь лагерь.
Он был не так уж и красноречив, этот Коврат, зато смелости и решительности ему действительно было не занимать. Не просто знакомил своего правителя с тем, что вынес из разведки, уверял, уверял горячо: надо делать так и только так. А еще умел убеждать. Хан шел по следам его и видел тропку, которая выведет к палаткам, в которых покоятся ромейские предводители, видел, как отдаленны они от когорт, которые противостоят им, кутригурам, понимал, что это будет значить, когда кутригуры снимутся ночью и пойдут на ромеев, а от ромейских предводителей ни звука, ни отклика. Это может быть победой, и немалой.
— Ты уверен, что там, где прошло несколько вас, пройдут и десятки, даже сотня?
— Пройдет, хан, правда, только пешком. Задумался Заверган и все же ненадолго.
— А что будет, если кто-то оповестит ромейские когорты: предводители в беде, и те бросят против вас сотню всадников, а то и две? Успеете исчезнуть в оврагах и скрыться вместе с пленными предводителями, пока подойдут наши?
— А мы не будем прятаться. Мы ударим ромеям в спину и пойдем навстречу тем из наших, кто вломится в ромейский лагерь.
Хан не скрывал радости от того, что слышал из уст своего видока.
— Дело говоришь, Коврат. Ей-богу, дело! Вот только хватит ли на это сотни?
— Так возьмем больше, хотя бы три. Где пройдет сотня, там пройдут и все остальные.
И то, правда. Ночь вон, какая затяжная, такой ночью много можно успеть. Остается в одном определиться: кто поведет эти сотни? Поход достоин твердой руки хана, а хан и здесь нужен. Когда дойдет до ночного вторжения в ромейский лагерь, к удару, который должен сломать ромеев, хан должен быть здесь. Поэтому вести сотни за спину ромеям, кроме Коврата, некому.
Так и сказал:
— Поход этот нешуточный. Возьмешь его на себя?
— Если хан поручает, почему нет?
— На том и решим, — поспешил изречь Заверган и, как свидетельство своего удовлетворения согласием, протянул правую руку и доверчиво положил ее кмету на плечо.
На то, чтобы подумать и растолковать, кто, где и как будет действовать в этом походе, был дан день и половина ночи. А на сам поход отводилось самое короткое время. Так как полагались не столько на силу и знание, сколько на дерзость. А ее может позволить себе только тот, кто умеет быть и мужественным, и мудрым, и безоговорочно отважным.
Напоминал всем об этом, а будут ли такими, когда Коврат и его сотни подадут знак, не уверен. Врываться придется в ночь, по сути, вслепую, и ромеи могут оказаться не такими уж безопасными, как надеются. Откуда знать, как что будет на самом деле?
Впрочем, чего теперь колебаться и тревожить себя? Коврат пошел, возврата уже нет и быть не может. Так как ромеи отказались от переговоров, сеча неизбежна, и будет лучше, если он начнет ее именно так.
Тихо как в поселке и за поселком. Спят все или затаились? Ромеи, наверное, спят, чего должны не спать? Воины же его не должны бы. Там, куда ушел Коврат, вот-вот загорятся хижины, взметнется в небо тремя кострами огонь, а это и будет знак, что всех позовет на сечу.
Заверган встал с тщательно выстланного ему ложа и вышел из палатки. Стоит под звездами, прислушивается к окрестности. Наконец бросает пытливый взгляд на небо, ищет звезду, которая должна рассказать ему, долго ли ждать еще ожидаемого знака.
— Хан так и не заснул, наверное?
Оглянулся — позади палатки, у полупотухщего костра сидело несколько и среди них кметь, которому велено быть сегодня при хане и быть гонцом для всех его повелений.
— Если не уснул еще, то уже и не усну. Воз вон как круто опустил дышло, не так далеко то время, когда мир будет благословляться.
— И все же той звезды, которая благословляет мир, нет еще, хан.
— Да, так.
Постоял, размышляя, что делать дальше, и все-таки повернул туда, где тлел костер. Ему уступили место, позаботились, чтобы было легко и удобно сидеть и за ромейским лагерем следить.
— Хан, может, выпьет этот ромейский кумыс?
Посмотрел на кметя и потом спросил:
— Тот, что всего лишь греет кровь, или тот, что валит с ног?
Кметь смеется и тут же, не отходя от костра, достает баклажку с вином.
— Это, хан, из тех, что греет и веселит. Того, что валит с ног, при себе не имеем. Тот разве после победы употреблять, когда станем надолго.
Открывал баклажку и болтал, наливал в братницу — и снова болтал. А хан слушал эту не ко времени веселую беседу и не знал, как ему быть: поддержать кметя или накричать за несвоевременное веселье?
«Он не один такой, — остановился на мысли. — А так, если кметь счел возможным веселиться перед сечей, то воины тем более сочтут. Что если развеселятся до безумия и не поднимутся на сигнал?»
Хотел так, и сказать кметю и братницу подавали уже в руки. Собрался выпить и увидел этот момент: там, куда ушел Коврат, занялось, пугая небо, зарево.
Вскочил Заверган, встал на уровне, присмотрелся, волнуясь и радуясь одновременно.
— Пожалуй, наши подают знак?
И кметь, и воины его промолчали. А пока молчали, там, впереди, разгорелся второй, за ним и третий костер.
— Так и есть! — Хан просиял лицом и, переглянувшись с воинами, поднял братницу. — За победу, кутригуры!
Все остальное произошло без его повеления. По одну и по другую сторону от палатки, что была средоточием кутригурского лагеря послышались зычные голоса, угадывалась суета, и, пока хану подавали жеребца под седлом, меч, щит, все остальные доспехи, переполошилась темнота, в тихом до недавнего времени поселке послышался топот копыт, горячее дыхание людей и лошадей, не только ближний, но и удаленный гул потревоженной в сонной тишине земли.
Заверган выехал впереди сотен, которые выстраивались рядом, и поднял над собой меч.
— С обеих сторон от нас уже начали. Начнем и мы. Вперед, кутригуры! Навалом и только навалом!
Дальше не оглядывался, сколько их идет за ним и как идут. Одно знал: идут все. Ибо слышал, как сильно стонет земля под копытами, как норовят настигнуть его и никак не настигнет многоголосый конский храп, безудержный рев. Воистину нахлынули такой волной, которая придавала смелости, силы, энергии. А еще дерзости, той отчаянной дерзости, что ни знает сомнений, а также и меры.
Нe думал, как получится, что окажется, когда доскачет до ромейского лагеря. Рубиться будет, как всякий муж, но не ограничится этим, захочет посмотреть, что творится вокруг, хоть как-то повлиять на то, что будет происходить, — скакал в ночь и верил: не зря скачет. Неожиданное вторжение в ромейский лагерь, да еще такое стремительное, и еще ночью, не может не нагнать страху, а страх загоняет хваленый ромейский разум в пятки, заставит трепетать дух. Это — без сомнения, это — наверняка!
