Владислав Бахревский - Свадьбы
— Приказывай, хан! Приказывай, наш старший брат! Мы будем с тобой, пока сможем держать в руках наши сабли!
Так воскликнул Саадат, и хан Инайет Гирей обнял калгу и нуреддина. И они стояли так: руки хана на плечах братьев, а руки братьев, сплетясь, на груди хана.
День и ночь
Глава первая
Хохот как вопль. Пронзающий, как поросячий визг. На замок от такого не спрячешься. Да хохот ли это? Уж больно громко, бесстыдно — во все безлюдье голой улицы, во все бесцветье ослепших от полуденного солнца красок.
Истамбул…
Ни злобы, ни сострадания. Ори не ори — не услышат. Некому!
— О-о-о-ооо-ха-ха-ха-хиииии!
И молчок. И пузырями — икота.
— Ик! Ик! Ик!
Как удары маятника.
Бостанджи[17] вытягивают из дома человека. Вытянули. Их пятеро, блюстителей порядка. Из-за круглых плеч, жирных, будто коленки евнухов, — умершее лицо и ослепительно черные глаза, как те звезды, которые прилетают к земле, чтобы сгореть.
Вытянули со двора. Тесно прижались к воротам. Свистнуло шепелявое железо: молоток обрушился на шляпку гвоздя.
— О! О! О! Ооооо…
Бостанджи поглядели на свою работу со стороны, остались довольны и покинули человека. Они уходили молча, лениво, перебрасываясь скучными словами.
Оставленный в одиночестве человек, воя, припал щекой к воротам, окаменел, — одна шея вживе: набухнет — опадет, набухнет — опадет, будто зоб у лягушки. Человека прибили к воротам за ухо.
Бостанджи ни разу не оглянулись. Теперь на улице осталось двое: тот, кто смотрел, и тот, кто выл.
Тот, кто смотрел, подошел к воющему. Ему пришлось тоже прислониться щекою к воротам, потому что он хотел видеть глаза. Спросил:
— В чем твоя вина?
Воющий перестал выть и ответил:
— Я выпекал хлебы меньшего веса, но продавал по обычной цене.
— Тогда ты заслужил Это.
Торговец хлебом закрыл глаза. Он уморился стоять в позе распластанной на камне ящерицы, но сменить позу — пошевелиться, а ухо — на гвозде.
Тот, кто смотрел, потерял к тому, кто был виновен, интерес и ушел. Теперь торговец хлебом остался в совершенном одиночестве. Одурманенные полуденным зноем дома умерли: ни шороха.
Торговец хлебом опять было завыл, но быстро сник. Заскулил, как маленькая, побитая пинками хозяина, собачка.
«Во времена Янко-Бен-Мадъяна, в век короля Везандуна и в век Кустаитина[18] Истамбул был человеческим морем. Мастера стекались в него со всех семи климатов и строили свои великие талисманы от бедствий небесных и земных».
Так написано в древних книгах.
Так было.
На Тавук-базаре со времен императора Кустантина стояла мраморная колонна. На той колонне бронзовое изваяние скворца. Раз в год тот скворец издавал крик, и тогда со всего Истамбула к скворцу летели птицы, и каждая несла по три сливы: одну в клюве, две в лапах. Припошение доставалось людям, и люди славили древних мастеров, чьи творения были талисманами.
Но люди пришли и ушли, и многие талисманы исчезли с лица земли.
Колонна на Тавук-базаре пала от землетрясения. В день, когда родился пророк Магомет, земля стала зыбкой, как море, а море разверзлось до самого дна. В тот день пали истуканы, и многие язычники разуверились в своих богах.
Нет боле чудесного скворца в Истамбуле. Птицы не дарят людям слив, но человеческое море не иссякло. Кан шумел Тавук-базар, так и шумит.
Тот, кто покинул прибитого к воротам за ухо, пришел к лавке, где выделывались кожи.
Заглянул в нее с черного хода, поднял с земли твердый комочек земли и ловко бросил в самого дюжего верзилу. Грудь и плечи верзилы были шириною с мечеть — зато ни головы, ни живота. Живот, как у волка после голодной зимы, а голова хоть и была, да какая-то очень уж неприметная, будто горошина на арбузе. Она бы и вовсе была неприметна, когда б не пронзительно черные глаза-букашки.
Комочек слипшейся земли щелкнул верзилу по лбу и рассыпался. Глаза-букашки прыгнули вверх, в стороны и остановились на кидальщике. Они тотчас начали попеременно исчезать и появляться вновь, а это означало, что владетель их, калфа[19] Махмед, подмигивает.
Через минуту-другую друзья нырнули в базарную толпу. Радостный Мехмед, улизнувший с работы, таращил глаза-букашки и кричал во все горло, потому что на базаре каждый кричал во все горло:
— Ай, молодец! Пришел! Я думал, ты совсем забыл меня… Деньги есть? Нет? Ай, не беда! У меня есть.
Остановился. Полез губами в ухо тому, у кого не было денег.
— Мы сегодня славно выпьем! Да продлит аллах дни нашего великопьющего султана!
— А что ты скажешь своему мастеру?
— Я? — Мехмед задрал голову к небу. — Я скажу, что пошел по нужде и увидел, как в лавку лезет вор. Вот я за ним и погнался.
0ни засмеялись и, чтобы не терять время попусту, направились к ближайшей бывшей кофейне, где теперь торговали вином, ибо султан под страхом смерти запретил пить кофе и курить табак.
Друзья пробились через толпу, и тут, на человеческом мелководье, товарищ Мехмеда замедлил шаги и наконец совсем остановился.
— Ты что? — удивился Мехмед. — Пошли скорей.
— Подожди!
Тот, кто сказал «подожди», стоял перед пожилым торговцем в чистом, но сплошь залатанном халате. Старик сидел па пятках, а перед ним на аккуратной тряпочке лежал товар: в левом углу — кучка репы, в правом — стершаяся, потерянная лошадью подковка и два больших ржавых гвоздя.
— Что ты хочешь за свой товар? — спросил тот, кто смотрел.
— Кусок лепешки, который я мог бы разломить надвое: для меня и моей жены.
— Ты что же, из купцов?
— Нет, я реайя. У меня есть клочок земли.
— Почему же ты не возделываешь землю, коли тебе назначено судьбой быть на земле?
— Я возделываю землю, господин. Но с меня взяли авариз, подать, которую обязан платить каждый мусульманин, имеющий дом. А я дом имею. И я отдал положенные 300 белячков. А потом я заплатил подушную подать. И отдал еще 240 белячков. У меня было двадцать баранов, и за них сборщики податей взяли с меня 600 белячков. Они брали по 30 белячков с бараньей головы, тогда как испокон века за баранью голову брали по одному белячку. Чтобы выплатить подати, я продал все, что имел, и баранов тоже. Я ни гроша не должен султану, да будет его блистательное имя благословенно! — но теперь я умираю с голоду.
Тот, кто спрашивал, повернулся к калфе Мехмеду.
— Дай мне все деньги, какие есть у тебя.
У Мехмеда глаза-букашки так далеко забрались вверх, что дальше пути им не было, и тогда они побежали по сторонам.
— Не жалей!
Мехмед сунул руку за пазуху, достал пиастр. Повертел его, но тот, кто прикрикнул на Мехмеда, выхватил монету и бросил старику.
— Я покупаю подкову.
— Зачем она тебе? — заговорил Мехмед, бросаясь в пыль и норовя ухватить монету.
Тот, кто купил подкову, носком чарыка подтолкнул монету старику, нагнулся, взял подкову и пошел прочь.
Мехмед помчался следом.
— Уж не думаешь ли ты, что нам дадут вино за эту дырявую подкову? Или ты, быть может, разбогател?
— Мехмед! Пошевели мозгами! Неужто в Истамбуле нельзя достать глотка вина, за которое не надо платить монетой?
— В Истамбуле надо платить за каждый чох, чтоб нашего султана чума взяла!
Мехмед сказал это в сердцах, громко, и люди, стоявшие поблизости, бросились врассыпную.
— Ты с ума сошел. Сейчас чауши нагрянут.
Тот, кто хотел купить вина без денег, потащил Мехмеда прочь с базара.
Они ныряли в улочки, петляли и наконец остановились: никто за ними не гнался. Вышли к морю. Сели в тени большого камня и стали глядеть на волны.
— Не скоро у нас с тобой будет побрякивать в кошельке, — сказал Мехмед. — Тебе, брат, еще учиться и учиться. Ты ведь еще в низшей степени харидж, а потом будешь в степени…
— Дахыль, сахн, потом защищу диплом и буду даниш-меидом.
— А я стану лучшим кожевником Истамбула! У меня будет лавка, много учеников и подмастерьев. В огромном подвале моего огромного дома я поставлю бочку, в которую можно будет загнать десять быков, но я загоню в нее вино, чтобы выпускать его на волю всякий раз, когда будет охота.
Мехмед разгорячился, вскочил на ноги — и тут его глаза-букашки уставились в одну точку.
— Придумал! Я знаю, где сегодня будет много плова, жареного мяса и вина. Бежим!
И они снова кинулись в лабиринт улочек, и Мехмед, заливаясь от смеха, на ходу рассказывал о том человеке, в доме которого нынче большое пиршество.
На Гёмюрджинского наиба пришла жалоба. По этой жалобе судьи назначили наибу смертную казнь. Бостанджи- паша поехал совершить экзекуцию, но оказалось, что наиб уже смещен со своего места. Н тогда…
— Что бы ты тогда сделал на месте бостанджи-паши? — хитро спросил Мехмед. — Не знаешь? А наш бостанджи-паша не растерялся. За провинности старого наиба он казнил нового наиба, а все его денежки и прочие богатства забрал себе.
