Евгений Салиас - Петровские дни
Княгиня остановилась и выговорила:
— Кликни! Ты! Тютант…
Адъютант перевесился за окно и крикнул:
— Гей! Ты! Гей, яблоки!
Но разносчик, снова громогласно запевший своё, не расслышал и быстро удалился.
— Не слышит, — заявил Сашок.
— Так пошёл, догони, ротозей! — воскликнула княгиня. — А ещё тютант! Ах, ты…
Сашок сбежал по парадной лестнице и послал швейцара догнать и вернуть разносчика.
Затем он доложил о нём княгине.
— Вели Анфисе два десятка груш купить… Принеси сюда.
Когда Сашок, исполнив поручение, явился снова с грушами на подносе, княгиня взяла одну, закусила, выплюнула на пол и выговорила:
— Ах, мошенники! Ах, идолы!
Однако, начав снова маршировать по залу, она доела грушу и взяла другую, потом третью.
— Ты, воробей! Сбегай узнай: какое время.
Это поручение адъютант исполнял почти каждый раз, как являлся на службу. Часов в доме князя Трубецкого не было, так как он считал, что часы приносят несчастие. Княгиня в этом мужу не перечила, находя, что все приметы российские — самые мудрые.
Обыкновенно Сашок доходил до угла улицы, в дом сенатора Евреинова, и справлялся.
На этот раз, вернувшись, он заявил, что у сенатора столовые часы перестали ходить со вчерашнего дня.
— Ах, идолы! — проворчала княгиня и прибавила: — По солнцу?..
— По солнцу, Серафима Григорьевна, опасаюсь ошибиться, — ответил Сашок. — Я на это не мастер. Кажись, что второй час.
— А на какое ты дело мастер? А? — спросила княгиня.
— Не могу знать.
— На баклуши. Понял? Нет, не понял?
— Никак нет-с.
— Баклуши бить мастер ты! И уши развешивать тоже. Нюни пускать — тоже тебя взять.
XVII
Наконец у подъезда дома загромыхала и остановилась карета.
Сашок, высунувшись в окно, узнал экипаж своего начальника и тотчас побежал вниз.
Князь уже вышел из кареты и вошёл в переднюю.
Сашок стал извиняться, говоря, что князь ничего ему не сказал накануне и он не мог знать, что должен сопутствовать ему в Петровское.
— Княгиня моя тебе это пояснила? — спросил князь.
— Точно так-с.
— Ну, пора привыкать. Коли я тебе ничего не сказал, стало быть, и не хотел тебя брать.
Князь Трубецкой был очень маленький и худенький старик, с крючковатым носом, с ястребиными, но вблизи добрыми, крупными, постоянно улыбающимися глазами. Не знавшие его близко считали его человеком сухим, даже злым; но знавшие близко знали, что он добрейшей души человек, которому природа по ошибке дала злые глаза. Все знали тоже, что если случалось князю сделать что-либо неприятное, то это было по приказанию его супруги, которой он ослушаться не мог, ибо боялся до смерти. Да и боялся-то он жены из-за доброты своей. Он не любил и избегал в людях гнева и старался всячески себя оградить и никого не сердить, а тем паче жену…
Княгиня встретила мужа наверху парадной лестницы, стоя в той же своей всегдашней позе, с закинутой головой, где торчал пучок волос на самой маковке, и с руками, скрещёнными за спиной.
— Ну? Что? — выговорила она.
— Ничего.
— Приняла?
— Да.
— Расспрашивала?
— Нет…
— Как нет?
Князь вошёл на верхнюю ступень и на площадку и потянулся к жене поцеловаться, что он делал всегда, возвращаясь домой, хотя бы после совсем краткого отсутствия.
— Погоди лизаться… — уткнулась княгиня рукой в его грудь. — Говори. О себе не говорил, стало быть?..
— Нет.
— Преотменно!!
— Нельзя было. Приняла меня государыня с тремя другими. Тут же был и Бецкой, который, к слову сказать, опять пошутил: "Ты — Трубецкой, а я — только без "тру" Бецкой; а всё-таки есть Трубецкие, которые бы пожелали быть на месте без "тру" Бецкого…" А знаешь, матушка, новость?! Он всем коронованием будет управлять, потому что…
— Да ты о себе говори!.. О себе!.. Что мне твои Бецкие и всякие иные, некровные, сбоку прижитые… Он…
И княгиня выразилась очень резким словом.
— А вот пойдём к тебе, всё расскажу, — ответил князь добродушно. Затем, обернувшись к своему адъютанту, князь прибавил: — Сбегай, голубчик… Ничего нету! Попроси хоть на два понюха.
Князь показал пустую табакерку.
— Слушаю-с! — воскликнул Сашок и пустился вниз по лестнице.
Он сразу понял, в чём заключалось поручение, потому что князь по крайней мере раза два в неделю посылал его к своей свояченице Настасье Григорьевне Маловой за нюхательным табаком.
Сестра княгини, красавица вдовушка, нюхала табак, и не столько из-за необходимости и привычки, сколько из-за модничанья и того, что все нюхали… Но дело в том, что Малова умела приготовлять из разных смесей такой табак, какого в продаже не было и от которого все нюхатели приходили в восторг. Уверяли даже, что сам фельдмаршал Разумовский говорил:
— Маловский табак? Ну табак! В жар и холод бросает. Нюхнёшь — и душа с Богом забеседует.
Сашок добежал за два дома от подъезда, приказал доложить Маловой, зачем он явился, и тотчас был принят. Он вошёл в гостиную и почтительно заявил, что князь только что вернулся из Петровского от государыни, а табаку ни порошинки в табакерке.
Молодой человек всегда старался быть особенно почтительным с Маловой, так как родная сестра княгини могла повлиять на жену его начальника и замолвить за него словечко.
С хозяйкой сидели два господина. Один пожилой, другой молодой красивый хват в артиллерийском мундире.
Настасья Григорьевна, как всегда бывало, странно поглядела на Сашка, как будто чему-то смеялись её глаза, и подала ему голландскую тавлинку с табаком.
— Всегда-то вы за табаком, — сказала она сладко. — Возьмёте и уйдёте. А нет чтобы меня навестить и посидеть.
Сашок не нашёлся, что ответить, глупо улыбнулся и, поклонясь, вышел.
"Чудно она на меня всегда глядит, — подумал он. — А надо сказать правду. Красива. Даже не хуже моей Катерины Ивановны. Та пономариха всё-таки. А это сестра родная княгине".
Вслед за ним в переднюю вышел и пожилой человек, суровый, угрюмый, смерил его с головы до пят и, пройдя мимо, сел в свой экипаж. Сашок уже не раз видал этого гостя Маловой, но не интересовался узнать, кто он такой.
"Чего это он сегодня, будто съесть меня хотел", — подумалось Сашку, и он на этот раз спросил у лакея, кто этот гость его барыни.
— Павел Максимович, барин Квощинский.
— Квощинский? Вот как? Не ожидал! — удивился Сашок и прибавил: — Сердитый, видно.
— Никак нет-с, — глупо ухмыльнулся лакей. — А они с капитаном сейчас повздорили. С Кострицким.
Молодому человеку было, конечно, это известие нелюбопытно, и он побежал обратно, бережно держа в руках тавлинку.
Когда Сашок вернулся в дом и стал подходить к кабинету князя, то через растворённые двери услыхал, что между супругами "баталия".
— Коли она сказала эдак-то, — кричала княгиня, — сказала сама тебе, что хорошо бы, мол, поступили, если бы спознакомились, то и ступай.
— Сама. Да всё-таки…
— Ничего! Ступай. И сейчас ступай! — вскрикнула княгиня.
— Матушка, рассуди, что я… — громче, но мягко возражал князь.
— Нечего рассуждать. Ступай.
— Мне семьдесят лет, а им всем братьям…
— Хоть сто семьдесят будь. Собирайся… Орловы стали теперь поважнее Разумовских самих.
— Но, матушка Серафима Гри…
— Собирайся. Бери этого щенка Козельского и але-марше. [2]
— Нельзя, матушка… Хоть предупредить прежде, — уступчиво заговорил князь. — Спросить их, когда. Приеду, не застану дома, и опять ступай. Что же, я у них на побегушках эдак буду стоять?
— Ну, это пожалуй. Ладно. Тогда посылай сейчас к Орловым этого щенка спросить и эдакое что-нибудь вежливое сказать. Авось не переврёт олух царя небесного.
А Сашок, слушая у дверей, проговорил себе:
— Это всё я. И щенок, и олух…
Князь вышел наконец и, увидя адъютанта, воскликнул с упрёком:
— Что же ты стоишь? А я жду и помираю. Нос онемел, не чую его… Подавай скорее.
И, выхватив из рук Сашка тавлинку, князь взял огромную щепоть табаку и наполнил, почти закупорил, обе ноздри, а затем потянул в себя.
— Ах, благодать. Прямо-таки благодать, — сладко произнёс он. — Вот ведь Настасья Григорьевна, дама, прости Господи, какая уж не прыткая, а табак готовит — прямо царям или королям нюхать.
И, во второй раз начинив нос, князь заговорил деловито:
— Ты у меня умница… Слушай в оба и исполни хорошенько… чтобы не было ни сучка ни задоринки. Ступай сейчас к господам Орловым. Знаешь, где изволят жить?
— Как не знать-с. На Никитской, у Вознесения.
— Ну вот, ступай и вели доложить Ивану ли, Григорью ли, Алексею ли, Феодору ли Григорьевичам. Это всё одно. Доложить, что, мол, генерал-аншеф князь Егор Иванович Трубецкой имеет честь кланяться и просить сказать, когда он может приехать познакомиться.
