Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
— Земные дела в руках Провидения, и вы станете свободны ровно настолько, насколько смогу быть свободным и я.
Тут сердце застучало, сильно и бодро, вдруг стало легко. Откровенная радость засветилась в глазах, поклонился неумело, неловко и поспешно сказал:
— Тогда я согласен, милорд.
Засмеявшись беспечно, дружески ударив его по плечу, блестя задорными, менявшими цвет на зелёный глазами, с просветлённым лицом, Генрих заговорил непринуждённо и звонко, как редко с кем говорил:
— Я так и думал! Я это знал! Наконец в моём королевстве соединились для доброго дела власть государя и ум мудреца! Во все времена, чему нас учит история, они шли друг против друга, во вред государству! Я размышлял, прежде чем сделать свой выбор, что было бы с Римом, если бы против великого Цезаря не выступил Цицерон? Какое величие, какое могущество ожидало империю, а вместо того — рознь, гражданские войны, вражда. Я же призвал вас для мира. Наши соединённые силы мы направим на благо Англии, против розни, Против вражды!
Его невольная радость тихо тускнела от громких, уверенных, как будто заранее приготовленных слов, по Генрих выглядел таким простодушным, и не было возможности не согласиться служить ему во имя добра. Мир в государстве? За это и жизни не жаль! Он всё же решился напомнить:
— До сей поры пост лорд-канцлера занимали в Англии служители церкви, а я мирской человек. Подобает ли мне занимать это место, милорд?
Генрих, довольно молодой, рано занявший престол и давно привыкнувший к власти, отрезал невозмутимо:
— Если я так хочу, это место вам подобает занять. По нынешним германским и римским делам я замечаю, что церкви не следует вмешиваться в мирские дела. Мирские дела духовному лицу не по силам. К тому же, нынче у церкви достаточно собственных, слишком сложных, слишком запутанных дел. С другой стороны, епископ, тем более кардинал непосредственно подчиняется Римскому Папе, а не своему королю. Такое положение делает его независимым от моих повелений. По правде сказать, это нередко запутывает дела государства. Ибо, по моему глубокому убеждению, в наших делах должны быть целеустремлённость и ясность. Единая воля. Единая власть. С единственной целью достичь этих благ я предоставляю столь почтенное и почётное место философу, как предлагает делать Платон, великий мудрец, которого оба мы почитаем. В общении с вами я обнаружил у вас трезвый, сильный и образованный ум. Я надеюсь по этой причине, что именно с вами смогу договориться легко по самым разнообразным делам управления, а вы договоритесь с парламентом. И мне плевать, что по этому поводу наговорят пустословы, клянусь!
Мор покачал головой:
— Это место не столь уж почётно, милорд.
Полный энергии, беспокойно и часто переступая на длинных ногах, Генрих взглянул на него удивлённо:
— После короля это первейшее место в стране. Его каждый мечтает занять. Ради него свершается подлость и преступление. Только свистни, набегут, как стая крыс. Захочу — станут биться друг с другом мечами, из мушкетов станут палить. Я вижу, в вас заговорила гордыня, мой друг. Прежде я этого не замечал.
Философ вспыхнул и непозволительно сухо сказал:
— В моём чувстве больше смирения, чем гордыни, милорд. Будучи канцлером, легко потерять свою душу, а допустить такой потери я не могу. Гораздо почётнее оставаться философом, каким вы признаете меня, и первым человеком в парламенте, каким меня признают представители нации. Если человек уже стал философом, и душа его в безопасности, и этого звания у него не отнимет никто. Не так приключается со всеми другими должностями, и философия учит, что чем выше то место, которого волей судьбы или своим неразумием достиг человек, тем больнее падение. Оно непременно наступит, так что, если не потеряешь души, рискуешь остаться без головы.
Нервно двигаясь, расхаживая по кабинету, потирая ладони рыжеватых веснушчатых рук, король подхватил, не взглянув на него:
— Вот видите, я уже прав, остановивши свой выбор на вас. Ибо никто, кроме истинного философа, принимая свой пост, не предполагает падения.
Он думал, оттого и предчувствие, что чересчур далеко заходит на этом неверном пути, возвратилось к нему. Нахмурившись, он резко произнёс:
— Это место я почитаю полным смертельных опасностей и тяжких трудов, и если бы не слабая надежда на вашу королевскую милость, я почёл бы его столь же приятным, сколь Дамоклу приятен был меч, висевший над бедной его головой.
Вновь остановившись напротив, открыто глядя снова вдруг потерявшими рыжеватость глазами, Генрих чистосердечно заверил:
— Во всяком случае, королевская милость вам обеспечена.
Он ответил довольно угрюмо:
— Только в это я и верю, милорд.
Хотел в это верить. К тому же был убеждён, что тот, кто решился отдать свой талант и усердие на служение обществу, тот никогда не сделает этого, если не сделается советником великого и просвещённого государя и не возьмётся внушать ему надлежащие честные мысли. Ибо великий государь представлялся ему источником, который изливает на свой народ поток всего хорошего и всего дурного.
Они сделались почти неразлучны. На него посыпались королевские милости. Не дорожа своим местом, всегда готовый к опале, глубоко проникая мыслью в дела, не страшась рисковать, служил королю, но и ближним служил, сколько мог, на этом высоком посту.
Пожалуй, кое-что ему удалось.
Когда он стал лорд-канцлером, было запрещено разрушать дома свободных крестьян, если им принадлежало не менее двадцати акров земли, что предохраняло от разорения хозяйства нормальной величины. Таким хозяйствам доставало земли, чтобы обеспечить владельцу достаток, избавляя от рабской зависимости, в какую попадал арендатор, которого без жалости сгоняли с земли, как только истекал срок договора о найме, после чего тот неизбежно становился бездомным бродягой. Но больше всего в этом акте прельщало его, что ровно столько земли трудолюбивый владелец был в состоянии обработать самостоятельно, не прибегая к тому, чтобы нанимать батраков, так что обогащение за счёт чужого труда становилось невозможным для большинства, ведь Англия была крестьянской страной.
Разумеется, хорошо понимал, что для спокойствия и порядка подобный запрет ещё не достаточен. У многих сельских хозяев отары доходили до двадцати четырёх тысяч овец. Они нуждались в обширных лугах. Такие хозяева, правдами и неправдами, нарушали запрет, по-прежнему лишая трудолюбивых крестьян их стародавних владений.
Тогда ему удалось, пользуясь тем, что вывоз шерсти во Фландрию сократился, ограничить отары двумя тысячами овец, что резко сократило размеры лугов. Запрет на разрушение крестьянских домов поневоле пришлось соблюдать. Многие землевладения были сохранены.
Оставалась беда. В Англии скопилось слишком много безземельных бродяг. Для них нигде не находилось ни работы, ни хлеба. Здоровые крепкие люди роковым образом делались нищими или бандитами, наводившими ужас на мирных поселян, зажиточных горожан и торговцев. В стране становилось всё неспокойней. Наносился громадный урон торговле и ремеслу, не говоря уж о том, что жертвами грабежа и разбоя становились тысячи невинных людей.
Канцлер был юрист, знаток права, за что многие в Лондоне уважали его. Он знал, что преступника останавливает единственно страх наказания, что никаким снисхождением, тем более милосердием разбой не остановить. А потому поддержал без колебаний парламентский акт, которым дозволялось просить милостыню лишь престарелым или калекам, не способным к труду. Здоровым и сильным, превратившимся в бродяг, грозило бичевание и тюрьма, при этом бедолаг привязывали к тачке и били плетьми до тех пор, пока кровь не заструится по телу, затем брали клятву возвратиться в родные места и приняться за труд.
Мор готов был ограничиться таким наказанием, но король требовал для бродяг смертной казни.
Он доказывал Генриху, зная его доброе сердце, что смертная казнь, во-первых, слишком жестока, а во-вторых, в этом случае несправедлива, поскольку не по доброй воле полные сил землепашцы становились бандитами и часто не в их власти возвратиться к труду. По этим причинам он оспорил желание монарха. Генрих с ним согласился. В парламентский акт о бродягах смертная казнь не вошла.
Пожалуй, ничего большего он не добился, но и королю в его канцлерство удавалось не всё. Он был всё-таки вторым лицом, а не первым, действие большей частью не зависело от него, но он использовал любую возможность противодействия.
И противодействовал всякий раз, когда угадывал в замыслах короля ущерб свободе или имуществу англичан.
Противодействовал...
Только противодействовал...
Много ли, мало ли это?..
Глава пятая
ПРИЁМ
Генрих съел цыплёнка, с удовольствием обглодав каждую кость, выпил вина и приготовился к выходу. На нём был расшитый парадный камзол, свободно схваченный поясом, чтобы не слишком выдавался живот. Широкая грудь была украшена золотой цепью и орденом, без которого ему не всегда удавалось чувствовать себя королём.
