Евгений Салиас - Свадебный бунт
Барчуковъ, однако, чувствовалъ, что напрасно причисляетъ себя къ темнымъ людямъ. Его жизнь на Москвѣ и все, что онъ видѣлъ и испыталъ въ своихъ долгихъ странствованіяхъ по всей Россіи, — многому научили его. Отъ природы смѣлый, иногда даже дерзкій въ исполненіи задуманнаго, онъ разумомъ и опытомъ былъ, конечно, смышленнѣе и изворотливѣе многихъ городскихъ и слободскихъ астраханцевъ, начиная съ властей, въ родѣ Ржевскаго, и до тупоумной, разнописьменной и разноязычной толпы, наполнявшей городъ.
Итти тотчасъ ко двору Ананьева, пробраться въ домъ его, хотя бы и со взломомъ, проникнуть въ горницу Варюши и увидѣться съ нею послѣ долгой разлуки — было рѣшено Барчуковымъ безповоротно. Что тамъ ни будь!
Да и опасаться ему особенно было нечего. Самъ хозяинъ былъ человѣкъ глупый, не прыткій, легко терялся при всякой нечаянности, да ко всему еще теперь прибавилась у него и хворость. Рабочіе, ночующіе у Ананьева въ домѣ, числомъ трое, были на подборъ глуповатые инородцы: юртовскій татаринъ, башкиръ и армянинъ. Они же, вдобавокъ, привыкли издавна видѣть въ лицѣ Барчукова своего непосредственнаго главу и начальника. Сразу теперь они и не сообразятъ ничего.
XI
Въ девять часовъ вечера молодой малый сидѣлъ уже верхомъ на заборѣ, отдѣлявшемъ дворъ Ананьева отъ улицы.
— Признаютъ ли они меня? А ну — нѣтъ?.. спрашивалъ онъ себя уже въ третій разъ, какъ бы не рѣшаясь спрыгнуть внутрь…
Только теперь вспомнилъ онъ, что на дворѣ ночью всегда спускались съ цѣпи два огромныхъ пса какой-то персидской породы. Собаки хорошо знали его и любили, но онъ соображалъ, что долгая разлука и на вѣрную собачью природу имѣетъ вліяніе.
— Коли забыли меня — разорвутъ, — думалъ Степанъ. — Ужъ лучше на глаза Ананьеву попасть и палки его отвѣдать, чѣмъ быть загрызанному собаками до полусмерти.
Недолго продолжались сомнѣнья молодца.
Онъ свистнулъ тихонько, потомъ замяукалъ. Собаки насторожѣ услыхали, бросились чрезъ весь просторный дворъ въ его сторону и раза два тявкнули, чуя ночное посѣщеніе чужого человѣка.
Подскакавъ къ забору, оба огромные пса залились громкимъ и злобнымъ лаемъ.
— Сейка! Михоръ!.. окликнулъ ихъ Барчуковъ въ полголоса.
Собаки смолкли сразу и стали какъ бы въ недоумѣніи, задравъ головы на заборъ, гдѣ сидѣло нѣчто, какъ имъ казалось, чужое и родное вмѣстѣ, и будто новое и давно будто извѣстное.
Нѣсколько словъ ласки со стороны Барчукова заставили собакъ жалобно взвизгнуть, и одна изъ нихъ, махая хвостомъ, положила лапы на заборъ и потянулась къ нему… Барчуковъ спрыгнулъ во дворъ, и собаки тотчасъ завертѣлись вокругъ него съ радостнымъ визгомъ отъ неожиданнаго счастья.
— Цыцъ, поганыя! Ну, васъ!.. поневолѣ прикрикнулъ на друзей Барчуковъ.
Онъ приблизился къ дому… Все было тихо и все спало сладкимъ сномъ, такъ какъ въ домѣ ватажнаго купца всегда всѣ ложились спать еще до захода солнца и вставали зато далеко до зари.
Барчуковъ толкнулся въ главныя двери и съ радостью нашелъ ихъ отпертыми… Онъ вошелъ въ корридоръ и тихо двинулся въ темнотѣ по хорошо знакомому дому. Въ началѣ широкой лѣстницы онъ наступилъ, однако, на что-то мягкое и податливое подъ ногой какъ тюфякъ.
— Что жъ это у нихъ предъ лѣстницей раскладывать стали! — подумалъ Барчуковъ и ступилъ далѣе…
Вздохъ и мычанье тотчасъ раздались изъ предполагаемаго тюфяка… Онъ, очевидно, наступилъ на грудь или на животъ спавшаго на полу работника.
— Ну, знать, умаялся за день на ватагѣ!.. невольно усмѣхнулся про себя молодецъ и полѣзъ вверхъ.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ у двери горницы Варюши, и тутъ въ первый разъ только застучало въ немъ влюбленное сердце. Дверь уступила и подвинулась подъ дрогнувшей отъ волненья рукой. Онъ былъ въ горницѣ, небольшой, темной, съ двумя маленькими окнами, гдѣ чуть брезжилъ свѣтъ ночного беззвѣзднаго неба… Но въ этомъ дорогомъ уголкѣ дома Ананьева онъ зналъ все наизусть…
Барчуковъ пріостановился и прислушался. Тихое и ровное дыханье послышалось въ правомъ углу, гдѣ были образа и стояла всегда кровать дѣвушки…
Долго простоялъ Барчуковъ, не двигаясь, хотя горѣлъ огнекъ. Сколько не видался онъ съ ней, сколько вытерпѣлъ мукъ отъ сомнѣнья, ревности и всякихъ бурь душевныхъ! И, наконецъ, онъ опять здѣсь, около нея. А она за время разлуки только пуще доказала ему свою неизмѣнную любовь.
Но что дѣлать?
Барчуковъ сообразилъ тотчасъ, что, если Варюша спитъ, то, стало быть, Настасья ни слова не сказала ей объ его возвращеньи и намѣреніи быть ночью въ домѣ… Или она сказала все, но Варюша рѣшила, что милому добраться до нея будетъ невозможно, даже отваги не хватитъ, и потому преспокойно заснула.
— Если разбудить ее и въ темнотѣ заговорить съ ней, — а она ничего не знаетъ объ его возвращеньи? — то вѣдь это значитъ напугать ее на смерть. Пустое! Настасья все сказала. Если бы я ее даже упросилъ утромъ молчать обо мнѣ, то она все бы разсказала, не утерпѣла порадовать! — рѣшилъ молодецъ.
Барчуковъ приблизился къ кровати, нагнулся надъ спящей и сразу, тихо обхвативъ ее въ объятья, сталъ цѣловать…
— Варюша… Варюша… я… я тутъ! Степанъ! — заговорилъ онъ, перемѣшивая слова съ поцѣлуями.
— А!! Ай!! — громко, дико пронеслось на весь домъ, оглушило даже молодца и, казалось, раздалось по всей слободѣ, по всему городу, вплоть до кремля.
— Варюша! Варюша! Я… оробѣлъ Барчуковъ, ожидая, что весь домъ поднимется на ноги и прибѣжитъ. Вся Астрахань встрепенется и отзовется.
Варюша, съ просонокъ отъ дѣвичьяго крѣпкаго сна, обхваченная въ темнотѣ чьими-то руками, цѣлуемая въ щеки, губы и глаза, только обомлѣла и оцѣпенѣла отъ перепуга и ужаса, но, прійдя въ себя, собиралась опять заголосить на весь міръ Божій.
— Степанъ!.. Я… Перебудишь… тревожно повторялъ Барчуковъ ей на ухо.
Варюша узнала голосъ, все поняла, ахнула и стихла, порывисто и страстно прильнувъ къ другу.
Черезъ мгновенье послышался плачъ дѣвичій. Варюша горько плакала отъ счастья.
Но среди темноты горницы раздался голосъ, сердитый вопросъ. И два сердца екнули въ это мгновенье такъ, какъ рѣдко приходится на долю людскимъ сердцамъ.
— Варюша, чего горланишь?.. спрашивалъ Климъ Егорычъ изъ тьмы ночной, стоя на порогѣ дверей:
Послѣ долгой паузы, Ананьевъ снова произнесъ, не отходя отъ порога.
— Варюша!.. Ты заорала, аль нѣтъ? Варюша! Спишь ты, аль нѣтъ? Отвѣчай, коли спишь.
Еще пауза… У Варюши языкъ прилипъ къ гортани отъ второго сугубаго и горшаго перепуга уже не за себя, а за милаго…
— Тьфу! Почудилось во снѣ. Эки сны дурацкіе стали приходить! — заворчалъ Ананьевъ.
И, по скрипу пола въ горницахъ, стало понятно, что босоногій хозяинъ вернулся къ себѣ въ спальню.
Нескоро Варюша пришла въ себя отъ второго перепуга.
Что было бы, если-бъ отецъ вошелъ въ комнату съ огнемъ и нашелъ около нея молодца, выгнаннаго изъ дому и котораго онъ считалъ уже ушедшимъ за тридевять земель?!
Барчуковъ тоже смутился и оробѣлъ сильно. Ничего бы ватажникъ ему сдѣлать не могъ. Драться онъ былъ самъ не въ состояніи, а отъ рабочихъ его молодецъ отдѣлался бы одной прытью. Схватилъ бы въ руки что потяжелѣе да и отмахнулся бы. Степана пугала мысль о новой разлукѣ. Ужъ второй и третій разъ не пролѣзъ бы онъ въ домъ. Всюду наставилъ бы сторожей обозлившійся купецъ.
— Охъ, Господи, чуть не померла я отъ радости и отъ перепуга двукратнаго! — шепотомъ заговорила Варюша, прижимаясь къ милому.
— Какъ же ты меня не обождала? Вѣдь я Настасьѣ наказывалъ тебя упредить, что буду ночью. Хорошо — дверь была не заперта! — сталъ малый попрекать дѣвушку.
— Сказывала она мнѣ, да я не повѣрила. Думала, какъ ты пройдешь! Нельзя. Двери у насъ строго наказано родителемъ запирать, да не слушаютъ батраки, на собакъ надежду имѣютъ. Ну, да что ужъ тутъ… Говори лучше… Разсказывай, что ты и какъ? Здоровъ ли? Соскучился ли по мнѣ? А я-то… Знаешь… Я вѣдь топилась… Если-бъ не татаринъ съ калмыкомъ, — была бы на томъ свѣтѣ теперь… Я тебѣ все разскажу про Затылъ Иваныча, про загадку родителя, что загадалъ мнѣ съ этимъ сватовствомъ… Да я въ водѣ разгадала. Все развязала — какъ топиться замыслила. Теперь бросилъ онъ и думать о Затылѣ новокрещеномъ… Ну, ну, говори ты, все сказывай! На Москвѣ былъ? Письменный видъ справилъ… Коли справилъ, мы попытаемъ опять удачи. Можетъ, родитель смилуется…
И Варюша, упрашивая любаго разсказывать о себѣ все, черезъ что онъ прошелъ… не давала ему говорить и, перебивая, сама сбиваясь, урывками, начавъ съ конца, разсказала Барчукову все происшествіе, разыгравшееся въ домѣ за его отсутствіе. Она вышла изъ бѣды только случайно, тѣмъ, что топилась и не утонула. Иначе она была бы теперь неминуемо женой новаго астраханскаго перекрестя изъ татаръ или на погостѣ.
Влюбленные бесѣдовали, а время шло и шло… Съ минуты, когда Барчуковъ вошелъ въ домъ, и до разсвѣта, много, казалось, времени было, — часовъ восемь… А между тѣмъ, вдругъ Варюша стала различать въ мракѣ комнаты черты лица своего возлюбленнаго Степушки. И она ахнула отъ радости, ибо до тѣхъ поръ только слышала, но не видѣла его около себя…
