Проспер Мериме - Хроника времен Карла IX

VI. Глава партии

Jocky of Norfolk be not too bold,

For Dickon thy matser is bought and sold.

Джекки Норфолькский, умерь-ка спесь,

Хозяин твой Дик уж продан весь.

Вернувшись в свою скромную гостиницу, Бернар де Мержи печально осмотрел потертую и потускневшую обстановку. Когда он в уме сравнивал стены своей комнаты, выбеленные когда-то, теперь потемневшие и закопченные, с блестящими шелковыми обоями только что покинутых им апартаментов, когда он вспомнил хорошенькую раскрашенную Мадонну и увидел на стенке перед собой только старую иконку, тогда в душу его вошла мысль довольно низменная.

Эта роскошь, изящество, благосклонность дам, благоволение короля, вообще множество желанных вещей — все это досталось Жоржу за одно слово, которое так легко произнести, ибо достаточно, чтобы оно слетело с губ, а в глубину сердца никто не заглядывал. На память ему сейчас же пришли имена многих протестантов, которые, отрекшись от своей веры, достигли высоких почестей, и так как дьявол всем пользуется как оружием, он вспомнил притчу о блудном сыне, но с очень странным выводом: что обращенному гугеноту больше будут радоваться, чем оставшемуся верным католику.

Мысли эти, приходившие ему в голову как бы помимо его воли, под разными видами неотвязно преследовали его, в то же время внушая ему отвращение. Он взял женевскую Библию, принадлежавшую его матери, и некоторое время читал. Немного успокоившись, он отложил книгу; перед тем как смежить глаза, он мысленно произнес клятву жить и умереть в вере своих отцов.

Но, несмотря на чтение и клятву, он и во сне переживал отголоски приключений за день. Снились ему пурпурные шелковые занавески, золотая посуда; затем столы были опрокинуты, блеснули шпаги, и кровь полилась, смешиваясь с вином. Потом изображение мадонны сделалось живым: она вышла из своей рамы и начала танцевать перед ним. Он старался запечатлеть ее черты в своей памяти и только тогда заметил, что на ней была черная маска. Но через отверстия маски видны были синие глаза и две полоски белой кожи… Шнурки у маски развязались, и показалось небесное лицо, но очертания его были неопределенны; оно похоже было на отражение нимфы во взбаламученной воде. Невольно он опустил глаза, сейчас же поднял их опять, но увидел только ужасного Коменжа с окровавленной шпагой в руке.

Встал он рано, велел отнести свой легковесный багаж к брату и, отказавшись идти осматривать с ним городские достопримечательности, отправился один в особняк Шатильон, чтобы передать адмиралу письмо, порученное ему отцом.

Двор особняка он нашел переполненным слугами и лошадьми, так что ему стоило большого труда проложить себе дорогу и добраться до обширных сеней, где толпились конюхи и пажи, составлявшие, несмотря на то что были вооружены только шпагами, внушительную охрану вокруг адмирала. Одетый в черное привратник, бросив взгляд на кружевной воротник Мержи и золотую цепь, одолженную ему братом, не стал чинить никаких препятствий и сейчас же ввел его в галерею, где находился его господин.

Вельможи, дворяне, евангелические священники, человек больше сорока, стоя в почтительных позах, с непокрытыми головами, окружали адмирала. Он был одет во все черное, с большой простотой. Роста он был высокого, но немного горбился, морщины на лысом лбу его являлись следствием скорее боевых трудов, нежели возраста. Длинная седая борода опускалась ему на грудь. Впалые от природы щеки казались еще более впалыми от раны, глубокий рубец от которой едва могли скрыть длинные усы; в битве при Монконтре пистолетный выстрел пробил ему щеку и повредил несколько зубов. Выражение его лица было скорее печально, нежели сурово; ходили слухи, что со смерти храброго Дандело[18] никто не видел у него на губах улыбки. Он стоял, опершись рукой на стол, заваленный картами и планами, посреди которых возвышалась толстейшая Библия in quarto. Разбросанные по картам и бумагам зубочистки напоминали о привычке, часто служившей предметом шуток. В конце стола сидел секретарь, по-видимому весьма занятый писанием писем, которые затем он давал адмиралу на подпись.

При виде этого великого человека, который для своих единоверцев был выше короля, так как в лице его соединялись герой и святой, Мержи почувствовал прилив такого уважения, что, приблизясь к нему, невольно опустился на одно колено. Адмирал, удивленный и рассерженный столь необычным выражением почтения, дал ему знак подняться и с некоторой досадой взял письмо, переданное ему юным энтузиастом. Он бросил взгляд на гербовую печать.

— Это письмо от моего старого товарища барона де Мержи, — произнес он, — к тому же вы, молодой человек, так схожи с ним, что, вероятно, приходитесь ему сыном.

— Батюшка очень хотел бы, сударь, чтобы возраст его позволил ему приехать лично засвидетельствовать вам свое почтение.

— Господа, — сказал Колиньи, окончив чтение письма и оборачиваясь к окружавшим его людям, — представляю вам сына барона де Мержи, проскакавшего более двухсот миль, чтобы действовать с нами заодно. По-видимому, для Фландрского похода недостатка в добровольцах у нас не будет. Господа, моя просьба — подружиться с этим молодым человеком, к его отцу вы все питаете глубочайшее уважение.

Сейчас же человек двадцать принялись обнимать Мержи и предлагать свои услуги.

— Были ли вы уже на войне, друг мой Бернар? — спросил адмирал. — Слышали ли когда-нибудь гром пищалей?

Мержи, покраснев, отвечал, что он еще не имел счастья сражаться за веру.

— Поблагодарите лучше судьбу, молодой человек, что вам не пришлось проливать кровь своих сограждан, — сказал Колиньи с важностью, — благодарение Богу, — прибавил он со вздохом, — гражданская война прекратилась! Вера вздохнула свободнее, и, более счастливый, чем мы, вы обнажите вашу шпагу только против врагов вашего короля и вашей родины. — Затем, положив руку на плечо молодому человеку: — Я уверен, вы оправдаете ваше происхождение. Согласно намерениям вашего отца, сначала вы будете служить среди дворян моей свиты. Когда же мы встретимся с испанцами, овладейте их знаменем — и вы получите чин корнета в моем полку.

— Клянусь вам, — решительно воскликнул Мержи, — при первой же стычке я буду корнетом, или же у моего отца не будет больше сына.

— Хорошо, мой храбрый мальчик, ты говоришь, как говорил твой отец. — Затем он подозвал своего управителя. — Вот мой управитель, мэтр Самюэль. Если тебе понадобятся деньги на экипировку, ты обратишься к нему.

Управитель отвесил Мержи поклон, но тот поспешил поблагодарить и отказаться.

— Мой отец и мой брат, — сказал он, — дают мне вполне достаточно на содержание.

— Ваш брат?.. Капитан Жорж Мержи, который еще со времен первой войны отрекся от веры?

Мержи печально опустил голову; губы его пошевелились, но слов не было слышно.

— Он храбрый солдат, — продолжал адмирал, — но что значит храбрость без страха Божьего! В вашей семье, молодой человек, вы можете найти и образец, которому должно следовать, и пример, которого следует избегать.

— Я постараюсь подражать славным подвигам моего брата… а не его перемене.

— Ну, Бернар, приходите ко мне почаще и считайте меня своим другом. Для добрых нравов место здесь не очень благоприятное, но я надеюсь скоро вывести вас отсюда и провести туда, где будет возможность заслужить славу.

Мержи почтительно поклонился и отошел в толпу приближенных, окружавших адмирала.

— Господа, — произнес Колиньи, продолжая разговор, прерванный приходом Мержи, — со всех сторон я получаю добрые вести. Руанские убийцы потерпели наказание…{58}

— А тулузские не подверглись каре, — сказал старый священнослужитель с мрачной и фанатической наружностью.

— Вы ошибаетесь, сударь. Известие пришло ко мне только что. Кроме того, в Тулузе учреждена смешанная комиссия[19]. Его величество каждодневно дает нам доказательства того, что правосудие одинаково для всех.

Старый священнослужитель покачал недоверчиво головой.

Какой-то седобородый старик, одетый в черное бархатное платье, вскричал:

— Его правосудие для всех одинаково, да. Шатильонов, Монморанси и Гизов, всех вместе, Карл и достойная его мать хотели бы уничтожить одним ударом!

— Выражайтесь более почтительно о короле, господин де Бонисан, — строго сказал Колиньи, — забудем, забудем наконец старые счеты. Да не будет сказано, что католики лучше, чем мы, применяют Божественный завет — забывать оскорбления.

— Клянусь костями моего отца, им это легче сделать, чем нам! — пробормотал Бонисан. — Двадцать три замученных моих родственника не так легко выйдут у меня из памяти.

Он продолжал еще говорить с горечью, как вдруг дряхлый старик, с отталкивающей наружностью, закутанный в серый, до дыр протертый плащ, вошел в галерею, пробрался через толпу и передал запечатанную бумагу Колиньи.