Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ
— Да, от Афин! — ответил ему кто-то из послов Спарты.
— Но это ложь, афиняне! — снова обратился к собранию Перикл.
— Афинский морской союз — это союз эллинских полисов не только с Афинами, но и со всеми другими эллинскими полисами. Это союз эллинов с эллинами! И если рухнет этот союз... Если рухнет этот союз, — повторил Перикл громче, — рухнет весь эллинский мир! Любой варвар перещёлкает нас порознь, как орехи! Погибнет нечто, что было создано мудростью и трудом всех эллинов. Вот и решайте теперь, что лучше: могущий эллинский союз или независимость всех эллинов, которая обернётся для них неминуемой гибелью!
— Союз! — закричала в ответ экклесия. — Эллинский союз!
— Итак, мы решительно отвергаем требование Пелопоннеса! Голосуете ли вы за это, афиняне? — спросил Перикл.
Над Пниксом взметнулся лес рук.
— Мы не желаем идти на уступки и скорее объявим Лакедемону войну, чем сделаем хоть одну уступку по приказу! Так?
— Так! — закричала многотысячная экклесия. — Так!
— Значит, ты на нашей стороне? — спросил Перикла Клеон, стоявший внизу у Камня.
Перикл не ответил ему и продолжил речь:
— Теперь, афиняне, сопоставим наши силы и силы Лакедемона. Послушайте: пелопоннесцы — земледельцы, земля их кормит, и они не могут оставить её надолго, чтобы воевать в другой стране; у пелопоннесцев нет богатой казны, и, стало быть, у них не хватит средств на ведение длительной войны; флот Пелопоннеса ни по своей выучке, ни по своей мощи не может сравниться с нашим могучим и опытным в боевом деле флотом; если же они нападут на нашу землю по суше — а только такого нападения и следует ожидать, — то мы нападём на них с моря, и тогда опустошение даже части Пелопоннеса будет для них важнее и губительнее, чем для нас — опустошение всей Аттики. Мы можем потерять Аттику и жить на островах. Но где будут жить наши противники, потеряв Пелопоннес? Мы победим в предстоящей войне, афиняне! Мы победим!
Экклесия ликовала. Нo Перикл оставался на Камне и, значит, хотел ещё что-то сказать, хотя экклесии казалось, вероятно, что он уже всё сказал.
— И вот наш ответ послам из Лакедемона, — снова заговорил Перикл, когда народное собрание успокоилось. — Мы открываем мегарцам наш рынок и гавани, если лакедемоняне также перестанут изгонять чужестранцев, то есть нас и наших союзников, что, кстати, соответствует нашему договору с Лакедемоном. Мы признаем и независимость союзников, поскольку мы признали уже такое право при заключении договора, если лакедемоняне также предоставят право своим городам управляться по их усмотрению, а не по произволу лакедемонян. Мы также готовы, согласно договору, подчиниться решению третейского суда. Итак, войны мы не начнём! Но в случае нападения лакедемонян будем защищаться! Это справедливый и достойный нашего города ответ, афиняне! Мы будем достойны наших предков и станем всеми силами противодействовать врагу, чтобы передать потомству нашу державу такой же великой и могущественной, как ныне! Вот наш ответ Лакедемону, афиняне! Согласны ли вы со мной?
Экклесия проголосовала за ответ Перикла. Но собрание на этом не закончилось: когда удалились послы Лакедемона, на Камень поднялся Гликон, оратор, друг Писандра и Ферамена, и выступил в защиту доносчика Менона. Меной, сказал он, подал донос на Фидия, заботясь о сохранности казны Афин и, стало быть, о благополучии всего народа, а потому должен быть поставлен под защиту всего народа и в награду за смелость освобождён от повинностей и наказаний даже в том случае, если вина Фидия не будет доказана. Гликон предложил также взвесить золотое одеяние Афины, чтобы установить истину, а виновных в смерти Фидия привлечь к суду Ареопага.
Народное собрание приняло сторону Гликона и утвердило всё, что он предложил. Доносчик Менон был поставлен под защиту государства, а Перикл, чьим умом и трудами держалось это государство, покинул Пникс с пощёчиной — так оценил последнее решение экклесии Сократ. Но война Лакедемону не была объявлена. Эта победа Перикла перевешивала его неожиданное поражение, нанесённое Гликоном. Перикл это понимал. Понимал он также и то, что война отодвинута лишь на время, что Лакедемон уже вынул из ножен меч вероломного Ареса[55] и теперь не остановится. Безрассудная ненависть Лакедемона к Афинам так велика, что пелопоннесцы, утратив разум, отвергают всё то общее, что связывало их веками с эллинами Аттики; иные даже не хотят называть себя эллинами, придумывают себе новые названия, иначе, чем афиняне, произносят греческие слова, заимствуют и переделывают на свой лад слова других народов, чтобы этим отличаться от афинян, изобретают новые обычаи, уверяя, что это их старые обычаи, и поклоняются другим богам. Всё это нелепо и трагично, ибо это — начало гибели прекрасного эллинского мира. Внутренняя вражда погубила уже многие народы...
IX
Мир без Фидия. Совсем недавно Перикл проводил его за городские ворота, но тогда это чувство в нём ещё не возникало, Фидий ещё был с ним, дух его витал ещё в этом мире. А вот теперь он вдруг остро почувствовал, что Фидия нет. Эллада без Фидия, Афины без Фидия, он, Перикл, без Фидия... И всё, что создано Фидием, существует отныне без него. Перерезана пуповина, связывавшая творца и его творения. Творец мёртв, зарыт в землю, а его создания возвышаются над землёй, обрели собственную жизнь, быть может, вечную. Пока был жив Фидий, его создания жили, казалось, одной с ним жизнью и были подвержены одним и тем же превратностям судьбы. Сегодня же время впервые испытывает их на вечность. Они уплывают в неё, как уходит в море отчалившая от берега триера. Периклу даже показалось, что в облике бронзовой Афины Промахос он уловил торжественную печаль прощания. Она пережила своего творца, она переживёт Перикла, она переживёт всех нынешних жителей Афин. О, она бессмертна, как сама богиня. Присутствие Фидия смягчало её недоступность, её холодность, грозную божественность, потому что вся она, со всеми своими качествами, была его созданием. Теперь же эти качества — её независимая суть. Мир в отсутствие Фидия стал страшнее...
Это чувство не было новым для Перикла. Впервые он испытал его, когда остался без Анаксагора, покинувшего Афины, чтобы избежать казни за убеждения, чуждые большинству афинян. Философ Анаксагор был его учителем и другом. Он учил его бесстрашию. Не тому бесстрашию, которое юноши приобретают в гимнасиях[56] и военных походах, а бесстрашию перед миром, перед судьбой. В мире нет тёмных сил, всему есть разумное объяснение, всё подчинено законам, и боги, если они даже есть, не вмешиваются в жизнь людей и не подают им никаких знамений. Личная воля, ограниченная общественным разумом, никогда не собьётся с пути успеха. Прочный союз Власти, Мудрости и Красоты — желанное людьми и наилучшее правление. Если правитель государства не может объединить всё это в себе, пусть он окружит себя людьми действия, философами и художниками, чтобы его решения были действенными, мудрыми и созидающими прекрасное в людях и мире. А ещё, говорил Анаксагор, нужна любовь к жизни, которую нам могут подарить только женщины и дети. Всё это было у Перикла — бесстрашие перед миром, прекрасное окружение и любовь. Из всех мудрецов самым значительным был Анаксагор, и вот его нет с ним; из всех художников самым божественным был Фидий, и вот его убили; любовь Аспазии и детей ещё согревает его, но разрушительное время и старость отдаляют его от них; демагоги, аристократы и просто молодые горячие головы требуют от него решительных действий, войны, но войны уже были, и победы в них доставались афинянам после жесточайших поражений... Афина Промахос отлита Фидием из бронзы, доставшейся в качестве трофеев в битве на Марафоне[57], но что было здесь, на Акрополе, когда Кимон впервые пригласил Фидия? Все храмы на Акрополе были разрушены персами, скульптуры разбиты на мелкие куски, священные камни осквернены. Остатками разрушенных храмов и скульптур засыпаны все ямы и рвы на Акрополе. На страшном пепелище вознеслась гигантская Афина Промахос, озирающая с высоты холма все Афины, покровительница и защитница великого города. Без Фидия Афина Промахос посуровела, без Анаксагора мир замутился, потерял свою ясность, люди действия и даже Аспазия толкают его к войне, народ пока прислушивается к его советам, но уже бродят по городу стишки вроде тех, что сочинил недавно Гермипп, тот самый бездарный писака, который подал в суд донос на Аспазию. Анапесты Гермиппа прочёл Периклу Сократ:
Эй, сатиров царь! Почему же тыНе поднимаешь копьё? Лишь одни словаСыплешь ты про войну, всё грозней и грозней,А душа у тебя — Телета!И когда острят лезвие меча,То, в страхе дрожа, ты зубами стучишьОт укусов смелых Клеона.
Укусы Клеона, надо думать, не от чрезмерной смелости, а от чрезмерной жажды пробиться к верховенству над народом. Жажда эта пагубна для народа и для самого Клеона...
