Иван Ольбрахт - Никола Шугай
— На медведей? Это ты расскажи малым детям, братец.
Адама обыскали, нашли триста крон. Заработал? А не угодно ли сказать — где?
В избе Василя Дербака-Дербачка, — его самого не было дома, — сделали обыск. Не нашли ничего. Адама посадили в темную.
Адам Хрепта был внебрачный сын Дербачка. Жил он с семьей отца, и никого из своих детей так не любил Дербачек, как этого пригожего русого парня, который напоминал ему молодость и единственную радость в жизни. Воротясь с пастбища, Дербак-Дербачек узнал о случившемся. Ошеломленный, он сказал себе: бежать в караулку, просить, молить!
Эх, глупая затея! Видано ли, слыхано ли в Колочаве, чтобы жандармы поддавались на уговоры?
И все же Дербак-Дербачек добился успеха. Два с половиной часа продолжался допрос. За такое время выйдет на свет многое, даже если человек предпочтет умолчать о главном и вынужден ломать голову, как бы не запутаться и не завраться.
Дербак-Дербачек не рассказал всего. В особенности он остерегался выдать Игната Сопко и Данилу Ясинко, которые о нем знали не меньше, чем он о них. Однакоже Дербачек сказал достаточно, чтобы жандармский капитан сообразил, какой обмен предлагает ему этот человек.
Посадить отца и сына всегда успеется, — решил капитан, — а пока что будет выгодней использовать их в своих целях. Вопрос о Шугае слишком серьезен, от него многое зависит и для капитана лично.
— Ладно, так и сделаем. Пускай Адам Хрепта идет восвояси. Выпустите его!
Дербак-Дербачек и Адам вышли из школы, превращенной теперь в жандармскую караулку. Адам — улыбающийся и счастливый, Дербак-Дербачек — хмурый и разбитый.
Умозаключения капитана были правильны. С Шугаем дело обстояло просто. Никаких из ряда вон выходящих случаев, никаких таинственных сообщников и загадочных союзников. Родной дом и любимая женщина. На них надо ловить Шугая. Так и будет. Ясно, что Шугай скрывается здесь, вблизи Сухара. Его навещают отец и жена. Отлично.
— Не трогайте их несколько дней, — сказал капитан вахмистру, имея в виду ночные обыски у Шугаев, — и наблюдайте за домом.
На лужайке между избой Шугая и Сухарским лесом стояли два оборота, метрах в трехстах друг от друга и на таком же расстоянии от жилья. В одном из них засели жандармы. Пришли они поздно вечером и не знали, что в другом обороте уже целый час спят Эржика и младшая сестра Николы — Анча. Обе они предпочитали осенние туманы ночным налетам жандармов.
Туманным утром, когда обе они вылезли из оборога, кругом раздались крики:
— Стой, стой, стой!
Они с перепугу бросились бежать. Загремели выстрелы. Жандармы решили, что одна из женщин — переодетый Шугай.
Во весь дух пронеслись они через полянку и влетели в лес. Несколько секунд они шли, тяжело дыша. Вдруг у Эржики подкосились ноги, голова ее начала клониться, и она упала на торчащий пень.
— Ты что, Эржика?
Анча видит, что Эржика побледнела как смерть и ее белая рубаха вся в крови.
— Господи Иисусе! Подстрелили Эржику!
Но Анча ошиблась. У Эржики выкидыш.
Анча кидается в лес. Бежит к полянам и пастбищам, где может сегодня спать Никола.
— Никола! — с отчаянием неустанно кричит Анча. — Никола! Никола!
Жандармы сперва кинулись было вслед, углубились в лес, но одумались. Бессмысленно! Три человека в дремучем лесу, кого они поймают? Повернули назад, злые и недовольные. С опушки они увидели, как Петр Шугай с женой и три старших сына глядят по сторонам — что случилось? Потом Петр опять пошел к оборотам. Жандармы накинулись на них. Потащили старика к избе. Младшие мальчики с плачем бежали сзади. Четырнадцатилетний Юрай вступил в драку. Дважды бросали его оземь. Дважды вставал он и, как волчонок, оскалив зубы, с горящими глазами, снова кидался на врагов. Жандармы скрутили ему руки и потащили за собой.
Петра Шугая поставили к стенке. Один из жандармов приставил ему штык к груди, другой начал бить.
Избитый Юрай ничком лежал в траве и выл.
— Где Никола? Где Эржика? Куда удрали?.. Забьем до смерти!
В эту минуту из лесу раздался крик. Страшный, нечленораздельный рев. Никола! Он стоял на опушке. Жандармы обернулись, схватились за ружья, но было уже поздно. Прогремел выстрел. Один из тройки рухнул на землю. Двое, заскочив за угол избы, исступленно палили в сторону леса.
В тот же вечер изба Шугаев вспыхнула, как охапка хвороста, и сгорела в несколько минут. Больную Эржику успели вынести. Это была месть жандармов. Так расправлялись они в Сибири с деревушками, где был убит кто-нибудь из их ребят[6]. Страх! Нагнать побольше страху.
Что в самом деле, для того ли уцелели они под русскими, сербскими, итальянскими, немецкими, австрийскими пулями, чтобы здесь их убивали? Для того ли сражались в сибирских просторах и в скалах Доломита, чтобы погибнуть в этой разбойничьей деревне?!
На третий день были похороны убитого сержанта. Нет, не похороны то были, а смотр бранных сил перед лицом врага, боевой парад в сибирской деревне; словно опять среди безмолвного ее ужаса очутились былые солдаты. Из Хуста пришла рота в полном вооружении — отдать павшему легионеру последний долг. Ее глухой тяжелый марш мимо плетней и заборов Колочавы напоминал о войне. И в воздухе точно разлилась война, над долиной, казалось, нависла тяжкая, темная туча, под которой трудно было вздохнуть полной грудью. Из школы вынесли украшенный гирляндами гроб. Резко прозвучала команда. Рота и жандармы салютовали мертвому товарищу. Точно дальняя канонада, загрохотал барабан — и замолк.
Прячась за заборами и окнами Колочавы, мужики со страхом глядели на черно-золотые облачения ксендзов, на форменные сюртуки чиновников, на всю эту толпу господ, которые могут одним росчерком пера стереть Колочаву с лица земли. Угрюмые шеренги жандармов, медленная поступь колонны, хруст гальки и гравия под ногами — все это было страшно и напоминало о голоде. Из церкви доносился звон единственного колокола. Он грозно плыл над деревней, как ночной тревожный набат.
Колочава молчала.
И только старые евреи стояли у дверей своих лавок. Они понимали значение этой демонстрации сил и, помня о самом главном, не поддавались эмоциям. Кривя губы, они твердили про себя: «Э-э, плохо дело! Посадили бы Эржику и выпустили бы товарищей Николы. Ибо не лучшие, а худшие стороны души губят человека…»
Седовласый патриарх Герш-Лейба Вольф нашел этот афоризм где-то в книгах моисеевых, и еврейские торговцы согласились с ним. Тактику жандармов они считали неправильной.
ГЛАВА IV
Олекса Довбуш
Разбойники! Черные братья! Когда улыбнется им молодецкая судьба, когда благоприятствует эпоха, создают они королевские династии. Но чаще болтаются их тела на виселицах. А еще чаще кончает разбойник свою жизнь, уткнувшись головой в мох, в луже крови, сраженный в упор выстрелом в спину.
Но слава этих неудачников больше королевской. Ибо убитые — это наши, это люди с наших гор. Именно потому, что не создали они династий, не стали чужаками, а приняли на себя мирское бремя и муку, решились на то, о чем всегда мечтают люди гор, но не отваживается никто из них: мстить за кривду, убивать бар, отнимать у них награбленное, жечь и громить то, чего нельзя унести, тешить себя местью и страхом врага и самому бояться собственного будущего. Разбойниками грезит во сне народ, который никогда не изведал радости коллективной мести.
Гляньте вон на тот плоский камень. Он служил столом на пирах Олексы Довбуша. Здесь у колодца сходился Довбуш со своими ребятами. Под этой столетней елью делили они добычу, вон там танцовали дикий «аркан», выстроившись гуськом, обняв друг друга за шеи, распевая, притопывая, выкидывая коленца… Вон в ту сторону шел Олекса Довбуш на панский замок и сжег его, хитростью выманив стражу. Здесь стояла корчма, где навестил Довбуш богатую свадьбу ростовщика и вернулся с мешком денег и драгоценностей. А там лежит трижды проклятая деревня Космачи, — где жила его вероломная Дзвинка. А дальше Черная гора, где вместе со своими сокровищами похоронен Олекса Довбуш.
Не верьте тому, что выдумали о нем паны. Не верьте тому, что написано в книгах. Все это для того, чтобы затмить славу Довбуша. Не жил Олекса Довбуш в половине XVIII столетия в Польше. Не жил он в смутные времена бранных схваток императора Августа со Станиславом Лещинским[7], вскоре после мятежей в Венгрии и во время тяжелых внутренних распрей в Румынии, воевавшей тогда с Россией. Не разбойничал Олекса Довбуш семь лег в краю, кишевшем беглыми солдатами, где жили в горах мужики, бежавшие с земель Иосифа Потоцкого, готовые лучше итти на виселицу, чем сносить тяготы солдатчины и бесконечные поборы княжих старост и приказчиков. И неправда, что был застрелен Олекса Довбуш Степаном Дзвинкою в деревне Космачи, куда пришел добыть приданое для своего друга. И год 1745 — пустая барская выдумка. Олекса Довбуш не жил ни в каком году. Он жил тысячу, сто лет назад, живет сейчас, будет жить завтра, ибо Олекса Довбуш — это не один человек, это весь народ. Олекса Довбуш — это порыв народной мести и острая жажда справедливости.
