Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 3)

Только что Стефани имел длинную беседу с патроном. Он не скрыл от Жака, что тот находился в крайне нервном состоянии. Жорес решил, что завтра "Юманите" выйдет со следующим угрожающим заголовком: "Сегодня утром начнется война".

Он составил совместно со Стефани проект воззвания, в котором социалистическая партия от имени трудящихся Франции заявляла всей Европе о своей воле к миру. Стефани запомнил из него целые фразы и цитировал их своим певучим голосом, прохаживаясь большими шагами по комнате. Его птичьи глазки за стеклами очков шныряли во все стороны, а костлявый и горбатый нос выдавался вперед, точно клюв.

- "Социалисты призывают всю страну протестовать против политики насилия..." - декламировал он, подняв руку. Сегодня он чувствовал потребность закалить свою веру, повторяя, словно церковную литанию, бодрящие призывы декларации, - это было заметно и производило трогательное впечатление.

Днем в редакции был получен аналогичный текст от германских социалистов. Жорес сам перевел его с помощью Стефани:

"На нас надвигается война! Мы не хотим войны! Да здравствует примирение народов! Сознательный пролетариат Германии во имя человечества и цивилизации выражает свой самый пламенный протест!.. Он властно предписывает германскому правительству использовать свое влияние на Австрию в интересах мира. Если же ужасная война не может быть предотвращена, он требует, чтобы Германия ни под каким видом не вмешивалась в конфликт!"

Жорес желал, чтобы оба манифеста были развешаны друг подле друга в виде двух одинаковых плакатов по всему Парижу, по всем большим городам - и как можно скорее. Все принадлежащие социалистам типографии в ту же ночь должны были перейти исключительно на эту работу.

- В Италии тоже работают неплохо, - сказал Стефани. - Группа депутатов-социалистов, съехавшихся в Милане, приняла резолюцию, требующую немедленного и чрезвычайного созыва итальянской палаты депутатов, которая должна заставить правительство публично заявить, что Италия не последует за своими союзниками.

Быстрым движением он схватил один из лежавших на столе листков:

- Вот вам перевод одного социалистического манифеста, опубликованного в газете Муссолини "Аванти": "Италия может занять только одну позицию: нейтралитет! Потерпит ли итальянский пролетариат, чтобы его снова погнали на бойню? Пусть раздастся единодушный крик: "Долой войну! Ни одного человека! Ни одного гроша!"

Этот перевод должен был появиться на первой странице завтрашнего номера "Юманите".

- В среду, - продолжал Стефани, - в Брюсселе состоится пленум Международного бюро, а вечером большой митинг протеста под председательством Жореса, Вандервельде16 от Бельгии, Гаазе17 и Молькенбура18 от Германии, Кейр-Харди от Англии, Рубановича19 от России... Это будет грандиозно... Всех свободных в данный момент активистов во всех странах призывают принять участие в поездке, чтобы этот митинг превратился в мощную всеевропейскую демонстрацию. Надо показать, что пролетариат всего мира восстает против политики правительств!

Он ходил взад и вперед, морща нос, кривя губы, терзаясь собственным бессилием, но держался стойко и не желал поддаваться унынию.

Дверь открылась, чтобы впустить Марка Левуара. Он был весь красный от волнения. Едва войдя в комнату, он упал на стул:

- Кажется, они все хотят ее!

- Войны?

Он только что вернулся с Кэ-д'Орсе и принес необыкновенную новость: г-н фон Шен будто бы явился в министерство с заявлением, что Германия, желая дать России благовидный предлог для отказа от ее непримиримой позиции, обещает добиться от Австрии формального обязательства не нарушать целостность сербской территории. И посол предложил французскому правительству сделать официальное заявление в печати о том, что Франция и Германия, "полностью солидаризуясь в пламенном желании сохранить мир", действуют совместно и настоятельно советуют Петербургу проявить умеренность. И вот будто бы французское правительство под влиянием Бертело отвергло это предложение и решительно отказалось афишировать хотя бы малейшую солидарность с Германией из опасения оскорбить чувства своей союзницы России.

- Как только Германия делает какое бы то ни было предложение, заключил Левуар, - на Кэ-д'Орсе кричат: "Это западня!" И так продолжается уже сорок лет!

Маленькие глазки Стефани уставились на Левуара с выражением сильнейшей тревоги. Его длинное лицо как будто еще больше вытянулось; как будто его студенистые щеки оттягивала опушенная челюсть.

- Страшнее всего подумать, - прошептал он, - что в Европе их всего семь-восемь, ну, может быть, десять, человек, которые и делают историю... Вспоминаешь "Короля Лира": "Да будет проклято время, когда стадом слепцов предводительствует кучка безумцев!.." Пойдем, - внезапно прервал он себя, кладя руку на плечо Левуара. - Надо предупредить патрона.

Оставшись один, Жак встал. Пора было идти к Женни. "А завтра вечером я буду в Берлине..." Он думал о порученном ему деле только урывками, но всякий раз с трепетом радости. Впрочем, к радости примешивалась некоторая тревога: страх, что он не сможет выполнить наилучшим образом то, чего от него ожидали.

Хотя часы на здании Биржи не показывали еще половины восьмого, Женни была уже тут. Жак увидел ее издали и остановился. Стройный, неподвижный силуэт вырисовывался на фоне запертой решетки в толчее, которую учиняли газетчики и кондукторы автобусов. В течение целой минуты он стоял на краю тротуара и любовался ею. Застав ее тут, в одиночестве, он вновь переживал одно давнее ощущение. Когда-то, в Мезон-Лаффите, он часто бродил вокруг сада Фонтаненов, чтобы хоть мельком взглянуть на нее. И сейчас ему вспомнилось: однажды на склоне дня он увидел, как она в белом платье выходит из-под тенистых елей и пересекает полосу солнечного света, окруженная загоревшимся на миг лучистым нимбом, словно какое-то видение...

Сегодня вечером она не надела траурной вуали. На ней был черный костюм, в котором она казалась еще стройней. В манере одеваться, как и вообще во всем своем поведении, она никогда не руководствовалась желанием нравиться. Ей было важно только свое собственное одобрение (она была слишком горда, чтобы заботиться о мнении других людей, и к тому же слишком скромна, чтобы думать, будто кому-нибудь придет в голову выражать о ней какое-либо мнение). Она любила одежду строгого покроя, отвечающую чисто практическим целям. Правда, она выглядела элегантной, но элегантность ее была немного сухой и суровой, заключалась главным образом в простоте и врожденной изысканности.

Когда он подошел к ней, она вздрогнула и с улыбкой приблизилась к нему. Теперь она улыбалась без особых усилий, или, говоря точнее, уголки ее рта начинали как-то неуверенно дрожать, а в глубине светлых глаз зажигался слабый огонек - и Жак ловил его на лету, что каждый раз наполняло его сердце блаженством.

Он начал с того, что поддразнил ее:

- Когда вы улыбаетесь, у вас такой вид, будто вы подаете милостыню.

- Разве?

Она не смогла не почувствовать себя слегка уязвленной и тотчас же сказала себе, что он прав, даже начала было преувеличивать: "Это верно, у меня какое-то застывшее, жесткое лицо..." Но ей всегда было неприятно говорить о себе.

- Положение все ухудшается, - промолвил он вдруг со вздохом. - Каждое правительство упорствует и угрожает... Все точно стараются проявить как можно больше нетерпимости.

Как только Жак подошел, она сразу же заметила его усталый, озабоченный вид. Она вопросительно взглянула на него, ожидая дальнейших объяснений. Но он упрямо тряхнул головой:

- Нет, нет... Не надо об этом говорить... К чему? Довольно... Лучше помогите мне забыть обо всем на время этого часового антракта... Давайте пообедаем где-нибудь поблизости, чтобы не терять времени... Я не завтракал, и мне ужасно хочется есть... Пойдемте, - сказал он, увлекая ее за собой.

Она последовала за ним. "Если бы мама, если бы Даниэль нас видели!" подумала она.

Эта совместная затея давала их близости, о которой никто еще не знал, некое материальное подтверждение, и оно смущало ее, как провинившуюся девочку.

- Почему бы не здесь? - сказал он, показав ей на углу двух улиц довольно убогого вида ресторанчик; через его широко раскрытые двери с тротуара видны были несколько столиков, накрытых белыми скатертями. - Тут нам ничто не помешает. Как вы думаете?

Они перешли улицу и вошли в небольшой зал, чистенький и совершенно пустой. В глубине через застекленную дверь кухни виднелись спины двух женщин, сидящих за столом под зажженной висячей лампой. Ни одна из них не обернулась.

Жак усталым движением бросил шляпу на диванчик и прошел в глубь помещения, чтобы привлечь внимание содержательниц ресторана. С минуту он стоя терпеливо ждал. Женни подняла на него глаза; и внезапно это лицо, словно постаревшее, с чертами, странно искаженными отсветами кухни, показалось ей лицом чужого человека. В ней возникло ощущение кошмара, ужас маленькой девочки, приведенной похитителем детей в какое-то зловещее место... Эта галлюцинация длилась не более секунды: Жак уже возвращался к ней, и изменившаяся игра теней вернула ему его подлинные черты.