Марта Шрейн - Эрика

Александр, не обращая внимания на ее болтовню, поцеловал Саньку в красную от мороза тугую щеку. Хотел помочь ей раздеться. Но она как всегда дернулась: «Я сама».

Посиневшими пальцами пыталась она расстегнуть пуговицы на своем ватнике. С трудом справилась. Александр в точности изучил каждое ее движение. Сейчас она снимет платок и верхнюю одежду, валенки, как всегда влезет не в теплые тапочки, которые он ей сшил, а в деревянные башмачки, потому что они «смешно хлопают». Пойдет к печи, откроет заслонку и станет греть озябшие руки, посиневшие от мороза и ветра ноги выше колен, где заканчиваются чулки, не доходя до панталон.

— Почему? — думает Александр, — почему она от двери не скажет тихим, нежным голосом: «Сашенька, я так замерзла, согрей меня». Он перецеловал бы ее пальчики, горячим дыханием согрел ее колени и уже не смог бы никогда покинуть ее. Но тогда это была бы не Санька, а другая женщина — женщина его мечты.

Александр смотрит, как Санька крутится у огня, отбрасывает все посторонние мысли и концентрирует внимание только на предмете своих бесконечных радостей. Он подходит к ней, целует в шею и привычно спрашивает: — Дверь–то закрыла на крюк?

— Закрыла. Подожди, я еще не согрелась. Сначала поужинаем, — Санька снова дергается, кидается к своему узелку, накрывает на стол, бежит в кабинет, стелит постель, подбрасывает дрова в камин, меняет свечи на столе, закрывает за собой дверь и возвращается к столу.

Александр открывает бутылку коньяка, наливает понемногу в стаканы, один протягивает Саньке: «Выпей». Он смотрит на нее и медленно пьет свой коньяк. Санька, как всегда, выпивает залпом, прислушивается к себе и довольная говорит: «Пошло по жилам, сейчас согреюсь».

Александр, улыбаясь, смотрит на нее и думает: «Глупенькая ты моя радость, сейчас тебе будет совсем жарко». Ставит стакан на стол, подходит к Саньке и, целуя, начинает медленно раздевать, оставляя ее в одних башмачках. Перед ним прекрасное пышное молодое женское тело. Оно трепещет под его чуткими руками. Последняя посторонняя мысль: «Насладимся перед разлукой. Уж постараюсь, чтобы эти ночи грели ее до глубокой старости».

Ужин забыт на столе. Александр берет на руки свою женщину и, толкнув плечом дверь в кабинет, несет ее на привычное ложе.

За окном воет вьюга, в камине потрескивают дрова. От окна ли дует, а может, от жаркого дыхания возлюбленных, но пламя свечи мечется и мечется по потолку.

Что было, что будет, чье сердце когда и чем успокоится — никому неизвестно. Только рай земной сейчас здесь, где он и она вдвоем, женщина и мужчина.

Аделина

Оставим на время молодого князя Гедеминова, потому что пора познакомить читателя с новыми персонажами нашего романа, на первый взгляд не имеющими никакого отношения к нашему герою. Но как знать, когда и где пересекутся их пути. Вернемся в голодный 1933 год.

Преподавательница московского медицинского училища, бывшая баронесса Эрика фон Рен, а в советское время — просто Эрика Мартиновна Фонрен, поехала на похороны своей бабушки в бывшую немецкую колонию Дармштадт тоже бывшего Таврического края. То, что она теперь увидела там, повергло ее в шок. Все говорило о вымирании. Она собралась было уже возвращаться в Москву, когда к ней подошла худенькая и высокая удивительно красивая девочка. Баронесса Фонрен спросила ее по–немецки:

— Ты чья?

— Я Аделина Квиринг, — ответила девочка серебряным голоском.

Баронесса помнила о гибели ее родителей и подумала: «Как девочка быстро выросла».

— Я пришла вас спросить, может, я смогу поступить куда–нибудь учиться в Москве? — девочка с надеждой смотрела на баронессу. Та задумалась. Потом сказала:

— Наверное сможешь. Только справку возьми у председателя, что ты сирота. Сейчас бедных власть учит. А по–русски хорошо говоришь?

— Нет, я совсем не знаю русского языка. Говорят, у нас в доме говорили по–русски, но я была тогда грудным ребенком.

— Хорошо, собирайся в дорогу, я тебя возьму с собой. Поживешь немного у меня и поступишь на курсы медсестер. А потом будешь жить в общежитии. У нас тесновато, из восьми комнат нам оставили только две. В одной мы с Лизой, дочкой, ей десять лет, а в другой мой старший сын Фридрих. Ему девятнадцать лет. Фридрих учится в Политехническом институте. А здесь тебе оставаться нельзя, с голоду умрешь.

Баронесса купила два билета, и они поехали в тесном общем вагоне. Люди, казалось прислушивались и принюхивались к друг другу, чтобы узнать, у кого можно раздобыть еду: или украсть или попросту отобрать. Наступила ночь, но те, у кого были узелки с едой, не спали. Девочка заснула, слегка наклонив голову на плечо баронессы, и они вместе задремали под мерный стук колес. Но вдруг баронесса вздрогнула и очнулась от дремоты. Около нее стоял человек. Она ухватилась крепче за свой узелок. Человек исчез. Тогда она разбудила девочку, тихо, чтобы не слышали другие, сказала:

— Аделина, возьми покушай. — Она протянула девочке вареную картошку и небольшой кусочек черного хлеба.

— Спасибо, — прошептала девочка и стала жадно есть.

К вечеру приехали в Москву. Баронесса держала Аделину за руку, чтобы та не потерялась в толпе.

— Мама приехала! — кинулась им навстречу девочка лет десяти.

— Лизхен, доченька, как я по тебе соскучилась, — говорила баронесса, но Аделина не понимала ее. И баронесса по–немецки объяснила: — Мы дома говорим по–французски, чтобы на нас не донесли соседи, которых к нам подселили, они, бывает, подслушивают. А иногда по–немецки. Как придется.

И обратилась к дочери уже на немецком:

— Лизхен, познакомься. Это Аделина Квиринг, Адель. Она с годик у нас поживет, ей надо русскому языку научиться. Да и французскому тоже.

Лизе Аделина понравилась, она спросила:

— Ты правда не знаешь французского? Наша бабушка, папина мама, была француженка.

— А где Фридрих? — спросила Лизу мать, — он дома?

— Дома, — ответила Лиза, — только он, как всегда, ничего не слышит, занимается.

— Почему не слышу? — вышел к ним молодой барон, высокий и черноглазый. Аделина смутилась под его взглядом. Фридрих ей понравился.

— Здравствуй, мама. Как доехали? — спросил он, едва взглянув на девочку.

— Спасибо, нормально. Познакомься, Фридрих. Это Адель. Она пока у нас поживет, потом я ей подыщу общежитие. Как ты считаешь, я правильно поступила?

— Правильно, — машинально сказал сын и ушел к себе, больше не взглянув на Аделину.

Баронесса обняла девочку за плечи:

— Ну ладно, Адель, ты не смущайся, будь как дома. Приведи себя в порядок. Я дам тебе что–нибудь из своей одежды. А завтра занятия начнем.

Аделина с благодарностью посмотрела на баронессу.

Год спустя Аделина уже говорила и по–русски, и по–французски и поступила на курсы медсестер. Ей дали общежитие и теперь, сложив свои вещички, она пришла прощаться с баронессой и ее детьми. Они дружно настаивали, чтобы Аделина оставалась у них, но Аделина, поблагодарив добрую женщину за все, что она для нее сделала, все же ушла. Дело в том, что Аделина в свои пятнадцать лет влюбилась в молодого барона, который ее совсем не замечал, как, впрочем, и свою сестру тоже. Он готовился к защите диссертации.

Шло время, Аделина взрослела, работала теперь в больнице, а вечерами готовилась к поступлению в институт. Баронессу Фонрен она давно не видела, а домой к ней идти стеснялась. Наконец она успешно сдала вступительные экзамены. Днем училась, а вечером продолжала работать медсестрой. Однако она все время помнила о Фридрихе Фонрене, и как только наступили майские праздники и студенты мединститута собрались на вечер в Политехнический институт, Аделина поменялась дежурством в больнице и пошла на вечер.

Барон Фридрих фон Рен, а на советский лад — Федор Генрихович Фонрен, уже преподавал в институте и проходил, как все, проверку на лояльность к советскому строю. В анкете он указал, что живет вдвоем с сестрой, что родители были врачами, отец не вернулся с Первой мировой войны, а мать трагически погибла в прошлом году. Он должен был также дать вразумительный ответ на вопрос «Почему не вступает во Всесоюзный Коммунистический Союз молодежи». Фонрен мотивировал это тем, что считает себя недостойным быть в рядах этого Союза, поскольку родители не были выходцами ни из крестьян, ни из рабочих. Он был слишком умен, чтобы не понимать, что делается в стране, и в данном случае притворился политически неграмотным, чтобы его оставили в покое. Поэтому ему поручили дежурить на праздничном вечере, после чего он обязан был составить докладную записку о подозрительных разговорах студентов. Начались репрессии. И эта машина должна была чем–то подпитываться… Не донесешь — сам вызовешь подозрения. Поэтому Фонрен наблюдал за танцующими парами и думал, как же ему выйти из этого щекотливого положения, не навредив никому, в том числе и себе. И ему пришла в голову остроумная мысль указать в докладной фамилии неуспевающих, вменив им в вину то, что они умеют слишком хорошо веселиться и волочиться за девушками, но слишком мало времени уделяют занятиям. И так эта мысль его развеселила, что он стал высматривать потенциальные жертвы, записывая фамилии в блокнот.