Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)
Золоченый купол Ивана Великого, сверкавший на солнце, служил ему путеводной звездой.
Его обгоняла в пути бесконечная вереница возов и возков, порожних телег, всадников, и от пыли, вздымаемой лошадьми, ему казалось, что вся Москва утонула в каком-то душном золотистом тумане, из которого выплывали то поп, то посадский ремесленник, старуха с базарной корзинкой, вереница ребят, скакавших верхом на прутьях... Все это было и на Дону. Но вдруг послышались крики, топот, пролетели в пыли какие-то всадники, от которых народ метался с дороги под окна домов и к воротам, спасаясь от ударов плетей. И вот в туче пыли пронеслись на конях две высокие, аршинные шапки...
– Бояре проехали! – с облегчением сказал кто-то.
И снова по улице стали спокойно двигаться люди.
Нет, такого на Дону не бывало!
В стенах Китай-города казак попал во многолюдную толчею бесконечных московских торгов. Толпа подхватила его и понесла по торжищу.
Шумным и пестрым бывал майдан на Черкасской площади, куда съезжалось немало заморских гостей со своими товарами. Когда с отцом или старшим братом Степан приезжал в Черкасск, его глаза разбегались от множества и пестроты товаров. Но московский торг, с рядами богатых лавок, с разноголосыми, пронзительными выкриками продавцов всевозможных товаров, дивил казака своей ширью и изобилием.
«Сколь же надо возов, чтобы экие горы товаров свезти в одно место!» – думал Степан.
Московский торг отличался еще и тем, что каждый товар был в строгом порядке, в своем ряду: сапоги – с сапогами, одежда – с одеждой, посуда – с посудой, там мясо, там рыба, там масло и яйца.
Он свернул в шорный ряд, которым так славился черкасский казачий торг. Витые ременные плетки с узорными рукоятками, недоуздки, уздечки с медными и серебряными подборами, седла, высокие сапоги с острогами увлекли его взор. Он видел, как, приценяясь, щупают и разминают покупатели скрипучую, едко пахнущую кожу, с божбой и крикливыми клятвами жарко торгуются продавцы.
«Вот бы эко седельце купить! – думал Стенька, впившись взглядом в богато украшенное седло, и тут же в душе рассмеялся. – Хорош был бы я – в Соловецку обитель на богомолье с седлом идти!»
«Сколь богатства, сколь денег здесь, у московских людей! – думал он. – Торговый гость не потащит без дела товар на майдан. Знать, все раскупает Москва... Куда столь добра, как в прорву?!» Он проталкивался вперед, стирая с лица пот мягкой кудрявой шерстью своей папахи.
– А ты их ладонью, ладонью погладь – девическа шейка! – уверял продавец, поглаживая и похлопывая узорчатые зеленые сапожки. – Сафьян лучший, заморский! Сам в Черкасске у турчина покупал. Месяц вез через горы да по лесам... В пути от донских казаков отбивался саблей, троих порубил, что хотели пограбить, – врал продавец. – Таким сапожкам на Дону цена тридцать алтын...
Такие сапожки, на высоких, подкованных серебром каблуках с золочеными бубенчиками на загнутых вверх носочках, были на Дону в чести у щеголих плясуний.
– Силен языком ты секчи-то донских казаков! – взъелся Стенька. – И брешешь все: не та у нас на Дону им цена.
Молодица, которая торговалась за сапожки, то и дело пощелкивая орешками, со смехом оглянулась на голос Стеньки. Она сверкнула веселым задором из-под густых ресниц.
– Ай да казак! Откупил бы, коль ведаешь цену, да мне подарил бы! – сказала она.
Стенька смутился под ее озорным взглядом и не нашел, что ответить.
– Э-э! Да ты еще молоденек, не дожил до денег! – добавила озорница, заметив его смущение.
Обронив свою шутку, она отошла от лавки, больше уже не взглянув на Степана.
– Ты кому нанялся тут купцов отгонять от лавок?! Дорог товар, тебе не рука – и ступай себе мимо! – напал на Стеньку продавец. – Таких, как ты, казачок, дают у нас на деньгу пучок, а в пучке по две дюжины.
По Стенькину нраву, тут бы вступиться в драку за честь казаков, но, раззадоренный молодицей, он почти не слыхал, что выкрикнул продавец.
– На, считай! Да живее! – воскликнул он, звякнув о ларь рассыпчатой горсткой мелкого серебра. – Давай! – Он схватил сапожки и взглянул вслед красотке.
Желтый летник ее с собольей опушкой мелькал уже далеко в толпе.
– Беги догоняй! Обласкает! – насмешливо крикнули за спиной Степана.
Пробиваясь локтями через базарное скопище, Стенька уже не глядел ни на людей, ни на товары.
«Кину ей сапожки, повернусь да уйду», – запальчиво думал казак.
Но на площади, не доходя кремлевской стены, еще теснее сомкнулась толпа. Молодица пропала в сутолоке сотен людей, да и сам Стенька вдруг позабыл о ней, увидев жестокое зрелище казни.
Распластанного на земле человека палачи хлестали с двух сторон по голой кровавой спине плетями. Тот извивался и плакал по-бабьи, с визгливым истошным воем, стараясь вырваться из-под помощников палача, сидевших у него на ногах и на голове.
– Глупый мужик-то: кричит, только силу теряет, – заметил один из зевак. – Что больше терпеть, то легче.
– Аль ты сам испытал? – спросил кто-то, стоявший рядом со Стенькой.
– Кто нынче в Москве не битый? – ответил третий.
– Плети – не кнут, – заговорили в толпе, – с плетей не помрешь. Что реветь-то белугой!
В тот же миг недалеко в стороне раздался словно звериный рев, заглушивший визгливые крики. И вся толпа потянулась на крик, к более страшному зрелищу. Стенька двинулся вместе с другими, и сквозь расступившуюся и поредевшую толпу он увидел картину, подобную той, какую живописец изобразил в притворе черкасской церкви, где были написаны посмертные муки грешных казацких душ: хвостатые черти хлестали закованных и привязанных к столбам грешников длинными, извивающимися кнутами...
С сапожками в руках, растерянный, стоял Стенька, глядя, как палач с тяжким кряканьем обрушивал на спину жертвы кровавый кнут...
Какой-то старик невдалеке от Степана сидел на телеге. Казак заметил, что старик пристально смотрит ему в лицо.
– Ты, видно, впервой на муки глядишь? – обратился старик к Степану.
Степан оглянулся с безмолвным вопросом. Вдруг понял, что на лице его отразилась жалость, и застыдился ее.
– Вишь, сердце в тебе не зачерствело: боль за другого чуешь. Округ-то народ как на свадьбу смотрит, – пояснил старик.
– А сам ты? – спросил Степан.
– Сына казнить сейчас учнут... А я, вишь, с телегой. После кнута пешки не пойдешь!..
Старик вдруг громко хлебнул воздух, губы его искривились, и он рукавом торопливо вытер слезу.
В это время помощники палача взялись за нового преступника – здорового, рослого парня с кудрявыми волосами. Стыдясь толпы, он едва взглянул на людей и опять опустил глубоко запавшие, обведенные синяками веки; красивое лицо его исказилось испугом.
Помощники палача привязывали его к столбу деловито, не торопясь, как лошадь в кузне.
Старик на телеге отчаянно закрестился.
– Петрунька, Петрунька, – шептал он. – Дай, господи, легкую боль!..
Подьячий возле столба стал читать приговор. Парень был пойман на грабеже подвыпившего попа, когда в пасху тот после праздничного обхода дворов по приходу возвращался домой с пасхальными приношениями. Парня схватили на месте прохожие стрельцы.
В толпе пошутили:
– Ты б, дурак, угостил стрельцов куличами – они бы тебя и пустили!
Но шутки вдруг прервались. В тишине со свистом взлетел кнут, и вместе с первым ударом красавец малый как-то по-детски, негромко и жалобно вскрикнул...
Кнут сразу рассек на нем кожу до крови.
– С кровью-то легче. Когда пухнут, хуже! – сказали в толпе.
Парень вскрикнул еще раз и два и вдруг весь обвис...
– Иной, глядишь, мусорный мужичонка, да терпит, – со знанием дела заметил какой-то посадский, – а тут: посмотреть – богатырь, ан прокис!
– Слабенек! – поддакнул второй. Ядреных всегда-то скорей засекают...
... Вместе с другими Стенька пошел вслед за скрипучей телегой, на которой отец увозил сына с места казни. Они шли гурьбой в облаке раскаленной пыли, словно провожая покойника. Опасаясь сыщиков, люди, ропща вполголоса, осуждали жестокость судей. Иные, обгоняя соседей, приближались к телеге и кидали гроши на залитую кровью рогожную подстилку...
И казацкий Дон сурово карал воров. Был в Черкасске, на площади, столб, к которому привязывали виновного, и каждый прохожий мог его ударить плетью, не то и дубинкой – как круг решит. Были случаи, когда за тяжелые преступления войсковой круг приговаривал побить казака камнями или в мешке бросить в воду, а то привязать к конским хвостам и разодрать на части. Стенька слыхал о таких приговорах, но сам никогда не видел подобной казни в своей станице или в Черкасске. А тут сразу столько мучений перед глазами!..
Казак и царь
Степан не заметил и сам, как отстал от телеги. Вспомнив, что обещал казакам возвратиться к обеду, он сунул сапожки голенищами за кушак и пошел быстрее. Степан миновал уже кузницу, мимо которой шел утром. За неширокою хлебной нивой перед ним зеленел перелесок, манивший приветною тенью. Стеньке хотелось пить. Он заметил утром в лесочке ручей. «Вода небось в нем студена», – подумал он, предвкушая, с каким наслаждением напьется.
