Юрий Качаев - Синее железо
— Кто же говорил обо мне советнику? — насмешливо спросил Ли Лин.
— Длинное Ухо, степная молва. — Ильменгир пристально посмотрел в глаза Ли Лину. — Кроме того, мы не раз сталкивались с тобой в пограничных боях. И я сам успел оценить храбрость твою и твоих солдат…
— С чем ты приехал? — прервал его Ли Лин, хотя ему было приятно слушать эти слова.
— Я предлагаю тебе сдаться на почетных условиях. Тебе и твоим офицерам оставят оружие, и вы сможете вернуться на родину.
— А солдат вы уведете в рабство? — Ли Лин оглядел воинов, толпившихся вокруг, и покачал головой: — Нет, лучше мы погибнем… или дождемся помощи.
— Помощи вы не дождетесь, — жестко сказал Ильменгир. — Император разбит. Он укрылся с остатками армии в крепости и заключил перемирие с шаньюем.
— Это ложь, — спокойно возразил Ли Лин. — Лови на нее маленьких детей.
Советник грустно посмотрел на Ли Лина и достал из-за пояса пергамент, свернутый в трубку.
— Читай, — сказал он. — Читай, как тебя предали.
Ли Лин развернул свиток и пробежал глазами написанное. Сомнений в подлинности документа не было: внизу стоял оттиск императорского перстня-печати.
Когда Ли Лин поднял глаза на Ильменгира, в лице у него не было ни кровинки. Наступила тягостная тишина, в которой слышно было только неровное дыхание солдат. Они смотрели на своего военачальника, который сейчас решал их судьбу. И судьба была решена, когда Ли Лин тихо сказал:
— Советник, я буду сражаться.
Глава 10
«В этом бою они стояли крепко и неподвижно, как радуга», — говорит об отряде Ли Лина китайская летопись.
Трое суток длилась неравная битва. Солдаты задыхались в дыму горящих повозок, подожженных врагами. Бессонные ночи и постоянные налеты конницы вконец измотали людей: многие уже не могли натянуть лук и еле держались на ногах.
Почерневший от усталости и копоти Ли Лин ходил среди солдат, ободряя здоровых и утешая раненых.
— Продержитесь еще немного, — говорил он. — С темнотой мы попробуем сделать вылазку и пробиться в горы.
Надежды пробиться не было почти никакой, это понимал каждый. В стане неприятеля всю ночь горели костры, и было светло как днем. И все-таки эта попытка оставалась единственной и последней возможностью.
Отряд «ста золотых» пошел на прорыв с обнаженными мечами, без единого крика, тесно сдвинув щиты. Это был безумный по храбрости бросок обреченных. Едва китайцы вступили в освещенную полосу, в хуннуском лагере загремели железные била, и вся приречная долина покрылась всадниками. Еще ярче заполыхали предательские костры, и побоище началось.
Первая же лава хунну смяла боевой порядок отряда, разрубила его на куски, и тогда засвистели арканы. Они взвивались со всех сторон, и не было от них спасения. Людей сбивали с ног и давили лошадьми, кромсали мечами, нанизывали на копья, словно бараньи туши, прежде чем их зажарить; в воздухе стоял удушливо-тяжелый запах крови; кричали и плакали умирающие. Эти крики рвали сердце Ли Лина, как когти тигра, они становились непереносимыми, и военачальник, окруженный стеной своих воинов, сам поднял над головой белый бунчук, чтобы прекратить резню.
Конский хвост, надетый на длинное бамбуковое древко, зареял в воздухе — белая птица беды и скорби[52].
Битва начала затухать. Солдаты, охранявшие Ли Лина, втыкали в землю мечи и опускались на колени. Один Ли Лин остался стоять с окаменевшим мертвым лицом. Он словно сквозь туман увидел, как к нему подъехал предводитель и что-то сказал. Потом его бережно взяли под руки и куда-то повели.
Он очутился в просторном шатре, где горели жировые светильники и сидели люди в походной одежде. Они пили вино и ели прямо руками жирное мясо. Ли Лину тоже поднесли кубок. Он выпил и встретился взглядом с хуннуским военачальником. В глазах Ильменгира не было ни злорадства, ни торжества победителя.
— Приветствую тебя в моем шатре, славный полководец! — заговорил Ильменгир. — Ты показал нам чудеса мужества, и я склоняю перед тобой голову.
— Ты вправе насмехаться надо мной, только это недостойное занятие для воина! — Ли Лин выпрямился.
Лицо советника выразило неподдельное удивление.
— Как бы я посмел насмехаться над верностью и благородством? — сказал он. — Мы оба солдаты, и мои слова ^идут от чистого сердца. Я возвращаю тебе твой меч! и говорю: «Если у тебя есть какая-нибудь просьба, я исполню ее».
Ли Лин на минуту задумался, потом ответил:
— Среди пленных находится юноша, сын моего старого друга. Его зовут Сыма Гай. Отпусти его. Пусть он отнесет отцу горькую весть о моем пленении.
— Хорошо. Есть еще просьбы?
— Да. Я хотел бы умыться и привести в порядок Свою одежду.
По приказу Ильменгира желтоволосый мальчик-слуга провел Ли Лина в умывальную комнату. Ли Лин снял изрубленные латы, скинул белье. Мальчик стоял рядом, с любопытством и уважением рассматривая шрамы на теле пленного военачальника.
— Вот здесь вода подогрета, — мальчик показал на один из котлов.
Ли Лин в изумлении повернулся к слуге:
— Ты говоришь по-китайски?
— Немного. Мой господин учит меня грамоте и китайскому языку.
— Учит раба? — еще больше удивился Ли Лин.
— Да. Мой добрый господин говорит: когда я вырасту, то стану вождем в своей земле.
— Где же твоя земля?
— Далеко. За Белыми горами.
— Страна гуй-фанов, рыжих демонов… — задумчиво сказал Ли Лин. — Это очень далеко. Ты, конечно, скучаешь по родине?
— Да, господин.
— Почему ты называешь меня господином?! Я такой же раб, как и ты.
— С сегодняшнего дня я должен прислуживать тебе. Так сказал Ильменгир.
Помывшись, Ли Лин надел приготовленное шелковое платье, которое пришлось ему впору.
— Появился Ильменгир и сказал: Юноше дали коня и охранную пайцзу[53]. Ты можешь быть за него спокойным.
Ли Лин поблагодарил советника, прикидывая, когда Сыма Гай сможет добраться до крепости Май.
— Этот мальчик, — сказал Ильменгир, показывая на Акта, — будет постоянно находиться при тебе. Все твои пожелания он передаст мне. Сейчас мы выступаем в обратный путь. Пойдем подкрепимся перед дорогой…
* * *В хуннуском стане Ли Лину отвели отдельный кош[54]. Пол его был выстлан волчьими шкурами, и Лин Лин беззвучными шагами проходил два часа, ожидая, когда его позовут к шаньюю.
О том, что шаньюй пожелал говорить с ним, Ли Лину сообщил Ильменгир.
Шаньюй встретил пленного военачальника ласково и сам поднял его с колен. С минуту они украдкой разглядывали друг друга, испытывая, по-видимому, взаимное уважение. Наконец владыка заговорил:
— Ки-дуюй Ли Лин! Мне донесли о том, как ты сражался. Хочу спросить тебя: если я дам тебе под начало десять тысяч отборных всадников — ты согласишься?
Прямота, с которой был задан вопрос, ошеломила Ли Лина. Некоторое время он молчал, потом ответил, глядя в медное горбоносое лицо шаньюя:
— Я поклялся императору в верности и не могу нарушить присяги.
— Но ведь император предал тебя. Почему же ты должен оставаться ему верным?
Слова шаньюя были горькой правдой, и все-таки Ли Лин покачал головой.
— Возможно, Сын Неба был вынужден пожертвовать мною, чтобы спасти армию.
Шаньюй погладил седеющую щетину своих волос и недовольно сказал:
— Если я отпущу тебя в крепость, тебя все равно казнят как изменника.
— Я не изменял императору, ты это знаешь, шаньюй, — твердо возразил Ли Лин.
— Я-то знаю, но поверит ли этому император? Мне известно, что у тебя при дворе много врагов. Они не простят тебе плена. Недавно здесь был брат императора Тао-ди, и я видел своими глазами, как он обрадовался, услышав о твоем поражении.
— Этого не может быть!
— Все может быть, Ли Лин. Запомни мои слова: когда нет дичи — жарят охотничьих собак. Когда неумный государь проигрывает сражение — он казнит своих советников и полководцев. С тебя снимут кожу и обтянут ею барабан. Ступай и обдумай мое предложение.
Ли Лин с поклоном вышел и направился к своему кошу. По дороге ему то и дело попадались воины, разряженные в шелка и шитые золотом парчовые одежды. Многие были пьяны и горланили песни. Переметные сумы, валявшиеся повсюду, напоминали раздутые бурдюки — столько в них было набито всякого добра.
Вдали догорали разоренные селения. По дорогам всадники гнали толпы крестьян, словно овечьи отары на новое пастбище.
На душе у Ли Лина было пасмурно и тоскливо. Он думал о словах шаньюя: «С тебя снимут кожу и обтянут ею барабан». Что ж, так оно, возможно, и будет. Примеров не занимать. Но перейти на сторону хунну — это хуже простого предательства. Тогда полетят головы всех друзей, и в первую очередь голова Сыма Цяня, которому придворная знать давно копает яму.
