Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год
Розен прошёл в палатку, а за ним, грозя Клешне кулаком, проскочил Введенский.
«А у меня всё готово», – подумал Клешня и пожал плечами.
– Што жмёшься? Команды не слыхал? – То, что он услышал, было снова неожиданно, и он опять вздрогнул. Это был вахмистр 1-го эскадрона Жамин. Жамин выпятил грудь и встал, как на караул, около входа в палатку офицерского собрания.
Однако поднятая Введенским и так неожиданно поддержанная Жаминым буря: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй!» – подумал про обоих Клешня, улеглась, и он занялся своим делом – подавать офицерам утренний чай.
Курашвили тоже видел полёт Розена – миг любования, – он посмотрел в сторону Клешни, Клешня в этот момент посмотрел в сторону санитарных повозок, они с Курашвили встретились взглядами и стали восхищённо качать головами, морщить лбы и двигать бровями.
Вернувшись, Вяземский за остававшиеся несколько минут до завтрака прошёлся между палатками своего эскадрона, он был недоволен. «Уже успели растянуть, отдыхать собрались, черти», – мысленно выругался он и увидел Четвертакова. Четвертаков тоже увидел подполковника, подбежал и откозырял.
– Принимайте хозяйство, вахмистр, – сказал он Четвертакову. – На еду пятнадцать минут. И поменяйте погоны.
Подав чай и закуски, Клешня и денщики вышли. Командир 3-го эскадрона ротмистр Евгений Ильич Дрок слушал исходившую от завтракавших офицеров тишину и закусывал. Всё было скверно, и все были недовольны – полк настоящего пополнения не получил.
В Бяла-Подляске, пока стояли полторы недели, он подключился к пантойфельной почте, и местные жиды донесли о том, что с 25 января делается между Сувалками и Августовом – там, где находилась 10-я армия генерала Сиверса. И Дрок знал всё, что знали евреи.
Пантойфельная почта была удивительным произведением местечковых контрабандистов, она приносила сведения о событиях, когда события ещё только должны были случиться. Еврей, торопясь о чем-то оповестить своих, так спешно садился на коня, что часто забывал обуться и скакал босым, а его жонка бежала вслед за ним и размахивала расшнурованными пантойфелями.
Евреи сообщили Дроку, что после непонятного итога сражений в Восточной Пруссии в конце лета прошлого года командовать германскими войсками приехал сам Гинденбург, а начальником штаба у него Людендорф и что они что-то затевают. Это было евреям известно давно. Ротмистра Дрока в это время ещё не было в Бяла-Подляске, он был сначала в Варшавско-Ивангородской, а потом в Лодзинской операциях, а когда приехал, сведений набралось столько, что бялаподлясских жидов распирало, и они не знали, куда девать. И всё это, чтобы не выслали. Тут-то Дрок и начал пить с ними их жидовскую водку и попался: во-первых, этот никому не известный офицер-москаль пьёт их водку, не спрашивая рецепта, а она приготовлена особым холодным способом, а во-вторых, он слушает. Такого с жидами не было со времен Александра Первого и Наполеона, и они стали говорить, и им было всё равно, что они видят этого ротмистра первый раз. И они точно знали, что последний, потому что Дрок по нескольку дней сидел в Брест-Литовске и получал-получал-получал, а правильнее будет сказать – ждал-ждал-ждал пополнения. Со своей стороны, Дрок точно знал, чем можно потрафить простому человеку: пей с ним водку, не кичись и слушай. Научил его этому, как ни странно, поручик Адельберг в 1905 году, когда они познакомились перед неудачным Мукденским сражением. Егерь, молодой лейб-гвардейский подпоручик, переведённый в армию поручиком, Адельберг служил по разведочной части в штабе дивизии, знал по-китайски и много разговаривал с местными жителями, где ласкою, а где и строгостью. Адельберг приносил в дивизию много интересного.
Нынешняя война затягивалась, и Евгений Ильич, потомок целого перечня почётных граждан горяче-солёно-сладкой солнечной Астрахани, сделал просто: в Бяла-Подляске он зашёл в жидовскую лавку и купил водки и поселился на жидовской квартире. Всё остальное сделали евреи, и Дрок был в курсе всего. «Хорошие люди, – думал про них Евгений Ильич. – Почему бы им в своё время, как я их сейчас, было не послушать своего же Иисуса! И была бы у них приличная вера. А то верят из двух Заветов в один, и тот Ветхий. Какая-то прямо половинчатость!» А евреев всё же высылали, и Дрок, исходя из чувства благодарности к ним, считал, что это несправедливо.
Из офицеров полка Дрок делился с Вяземским, потому что знал его как человека широких взглядов, только не мог ему простить, что вчера капитан Адельберг проехал мимо. Но никто не был виноват, все трое они не знали, что знакомы между собой. Когда Адельберг был в Бяла-Подляске, Дрок ещё занимался новобранцами в Бресте.
Какие-то сведения выцеживал и Вяземский, и когда они с Дроком обсудили, то пришли к выводу, что необходимо свести всех боеспособных драгун воедино, полностью укомплектовать первые четыре эскадрона, часть опытных унтер-офицеров и вахмистров при одном-двух обер-офицерах перевести в № 5-й и № 6-й эскадроны и сделать учебную команду. Неопытных, необученных нижних чинов не было смысла вести в бой на прямую погибель. Розен вначале и слышать не хотел и хотел всё утвердить в дивизии, но потом согласился, что в случае неуспеха никто не станет слушать о трудностях полка, а в случае успеха – победителей не судят.
Дрок убедил Вяземского доложить предложение Розену самолично. После Розена Дрок был следующим по возрасту. А Розен слыл как человек ревнивый.
Евгений Ильич закусывал и, скрываясь, прихлёбывал. Он незаметно перелил коньяк из солдатской фляжки в серебряный стакан и выпивал не морщась. Евгений Ильич был небольшого роста, крепкий, чернявый, с висячими усами с проседью, проседь была и на висках, но его сорока семи лет ему никто не давал. Он был лихим наездником, интересовался нововведениями, пил лихо, как въезжает гусарский полк в какую-нибудь Сызрань, уважал героя наполеоновских войн Дениса Давыдова, бывало, цитировал из него любимое «а об водке ни полслова» и стрелял отменно. За фамилию офицеры прозвали его Плантагенет, а за верхний передний зуб, который был больше соседнего и нависал, солдаты прозвали его Зуб. С офицерами Плантагенет был со всеми ровным, себя называл «старым тренчиком», с нижними чинами суров, но не бил и матерился виртуозно. Если бы не война, он бы уже вышел в отставку.
Розен вытер губы, бросил салфетку и распорядился:
– Выступаем через пятнадцать минут. – Он посмотрел на часы. – Идём походной колонной по шоссе вдоль железной дороги. Порядок на сегодня: первый взвод первого эскадрона в разведке. Второй – в охранении! Третий эскадрон – в арьергарде. Корнета Введенского оставляю при военном коменданте на станции для связи! – Он обратился к корнету, тот застыл со стаканом в руке: – Принимать эскадроны с вами остаётся вахмистр, как его?.. – Он обратился к Вяземскому.
– Жамин, – ответил Вяземский.
– …Из лучших стрелков и имеющих охотничий опыт, – Розен снова обратился к Вяземскому, – набираем команду, под вашу руку! Ваша инициатива, уважаемый Аркадий Иванович, вам и командовать. И пусть их подучит этот ваш…
– Четвертаков!
– Да, он! Вопросы имеются, господа офицеры?
Офицеры молчали.
– Тогда с богом! Где отец Илларион?
С высокого перрона белостокского вокзала вахмистр Жамин видел, как удаляется его полк, постепенно превращаясь в длинную чёрную полосу, смешиваясь с встречными беженцами и исчезая в низкой белёсой дымке. Полк уходил без него, и от этого Жамин страдал сердцем. «Эх, черти полосатые!» – звучало в его голове. Жамин был обижен. Из первого эскадрона, в любом полку лучшего и первейшего, его перевели помощником начальника учебной команды, и это вместо того, чтобы проявлять геройство в кровопролитных боях и достигать наград, которые полагались бы ему в делах.
Он начал служить, как все – нижним чином, но своим старанием, прилежанием и дисциплиной быстро достиг унтер-офицерских чинов, а сейчас он уже вахмистр. Драгуны его не любили как злослова и драчуна, но ему это было всё равно.
Фёдор Гаврилович Жамин был родом из Старицы Тверской губернии. Его отец владел двумя рыбными оптовыми складами, был грамотный, чтил предков – дедов и прадедов и своим хозяйством распоряжался со всей широтой и строгостью. В хозяйстве, помимо складов, припасов и оснастки, числились жена, две дочери и три сына, старшим из которых был Фёдор. И в семье и в округе Фёдор считался опорой и наследником отца, а он и был во всём опорой. Кроме как занятием рыбным промыслом, Жамины зимой поднимали медведя, осенью добывали лося, по черноследу гоняли лисиц, и отец не скупился сыновьям на учёбу. И так всё шло как по писаному, но три года назад, когда Фёдор с отцом и братьями приехал в Тверь разгружать рыбу, он влюбился в дочь отцовского торгового партнёра, хозяина одного из тверских оптовых складов. Девушка была с характером, отец её любил и нанимал дорогих учителей. Она учила французский язык и танцы и ниже этого никого не хотела ни знать, ни видеть. Фёдор привлёк на свою сторону её компаньонку и узнал, что Лена, Елена Павловна, мечтает выйти за офицера и дворянина, она была богатой наследницей, и офицеры Тверского гарнизона, особенно из разорившихся дворян, уже начинали вокруг неё выписывать кругами, однако отец был категорически против «именитой голытьбы» и приискивал жениха из своих. Конечно, у Жамина-отца с отцом Елены никакого сговора не было, Елене замуж было ещё рано, всего пятнадцать. Сроки воинской службы сократили до четырёх лет, и Фёдор решил, что он откроется своей возлюбленной и уговорит её ждать, а со службы и сам вернётся офицером, и не важно, что «унтер». По-другому распорядилась планами Фёдора война, но от этого ему было только лучше, потому что он вернётся домой ещё и с наградами. Война и вовсе оказалась Фёдору Жамину на руку – из Твери ушёл стоявший там пехотный полк, а вместо этого открылись госпитали, но ведь там только увечные. Об этом ему писала компаньонка Елены. Самому написать Елене Павловне он решил или когда получит первую награду, или в случае внесения его «персоны» в списки на унтер-офицерский чин. Он был так увлечён Еленой Павловной, что не почувствовал личной заинтересованности к себе её компаньонки.
