Хилари Мантел - Вулфхолл
Дверь хлопает.
Кардинал говорит:
– Выходи, пес.
Его милость смеется, подперев голову руками.
– Смотрите и учитесь, Томас. Вам не исправить свою родословную – а видит Бог, она еще постыднее моей. Трюк в том, чтобы напоминать им об их же собственных мерках. Придумали правила – не обижайтесь, когда я строже других требую эти правила соблюдать. Перси выше Болейнов. И пусть не воображает о себе лишнего!
– Разумно ли злить людей?
– Конечно, нет. Однако я устаю от трудов, и мне надо иногда позабавиться. – Кардинал смотрит на него ласково, и это наводит на подозрение, что следующая забава сегодняшнего вечера (после того как Болейн изорван в клочья и брошен на землю, словно апельсиновая кожура) – наставительная беседа с Томасом Кромвелем. – К кому следует проявлять почтение? К Перси, Стаффордам, Говардам, Тэлботам, да. Если уж дразнить их, то берите палку подлиннее. А Болейн… в фаворе у короля, да и вообще способный малый. Вот почему я вскрываю все письма сэра Томаса вот уже много лет.
– В таком случае милорду известно… о нет, простите, вам такое слушать негоже.
– Что? – спрашивает кардинал.
– Всего лишь сплетни. Я бы не хотел вводить вашу милость в заблуждение.
– Нельзя говорить и не говорить. Выкладывайте.
– Да просто женщины болтают. Мастерицы. Жены суконщиков. – Он ждет, улыбаясь. – Я уверен, вашей милости не до бабских пересудов.
Кардинал со смехом встает из кресла, тень прыгает по стене. Рука стремительно тянется вперед, вседосягающая, словно десница Божья.
Однако когда Бог сжимает пальцы в кулак, они хватают воздух. Человек, только что стоявший напротив, теперь на другом конце комнаты, у стены.
Тень колышется и замирает. Кардинал неподвижен. Стена ловит ритм его дыхания. Кардинал склоняет голову (волосы в свете камина окружены нимбом), смотрит на пустой кулак. Растопыривает исполинскую, в отблесках пламени пятерню. Упирается ею в стол, и она исчезает, сливается с камчатной скатертью. Лицо кардинала в тени.
Он – Томас, а также Томос, Томмазо и Томаэс Кромвель – вбирает все свои прежние образы в нынешнее тело и осторожно возвращается на прежнее место. Его единственная тень скользит по стене – гость, неуверенный, что ему рады. Который из Томасов увидел нацеленный в грудь удар? В такие мгновения тело действует по памяти. Ты отпрыгиваешь, пригибаешься, бежишь; или прошлое выбрасывает твой кулак без посредства воли. А если бы у тебя в руке был нож? Так и происходят убийства.
Он что-то говорит, кардинал что-то говорит. Оба умолкают. Кардинал опускается в кресло. Томас мгновение медлит, потом тоже садится. Его милость произносит:
– Я и впрямь хотел узнать лондонские сплетни, но не собирался их из вас выбивать.
Кардинал некоторое время изучает бумаги на столе, давая неловкости пройти, а когда заговаривает, то уже совсем другим тоном – беспечным, словно рассказывает после ужина забавный анекдот:
– У моего отца был знакомый… точнее, покупатель… с очень красным лицом. Вот таким. – Трогает для иллюстрации рукав. – Ревелл его звали, Майлс Ревелл. – Рука снова ложится на темную камчатную скатерть. – Добропорядочный горожанин, любитель пропустить стаканчик рейнского. Только я почему-то вообразил, будто он пьет кровь… может, нянька мне сказала, может, кто-то из детей. Когда отцовские подмастерья узнали… по моей глупости, конечно, потому что я плакал от страха… они завели обыкновение кричать: «Ревелл идет, сейчас будет пить кровь, беги, Томас Вулси, спасайся!» Я убегал, будто за мной черт гонится, на другой конец рынка. Странно, что не угодил под телегу. – Кардинал берет со стола восковую печать, вертит, кладет на место. – Даже и теперь, когда я вижу краснолицего человека – например, герцога Суффолка, – мне хочется плакать. – Пауза. – Итак, Томас… неужто клирик не может встать без того, чтобы его сочли кровопийцей? – Снова берет печать, вертит в руках, отводит взгляд, продолжает, явно забавляясь: – Пугаетесь ли вы епископов? А приходских священников? Дрожите ли при виде настоятеля?
Он говорит:
– Как это называется? Я не знаю английского слова. Эсток…
Может быть, и нет английского слова для узкого клинка, который вгоняют под ребра. Кардинал спрашивает:
– И это было?..
Это было двадцать лет назад. Урок усвоен накрепко. Ночь, лед, застывшее сердце Европы; лес, озеро, серебристое под зимними звездами; комната, свет камина, скользнувшая по стене тень. Он не видел убийцу, только движение тени.
– И все равно, – продолжает кардинал. – Я не встречался с мастером Ревеллом сорок лет. Он, небось, давно в могиле. А тот человек?.. Тоже давно мертв?
Деликатнейший из всех мыслимых способов полюбопытствовать у собеседника, есть ли за ним убийство.
– Да, милорд. Горит в аду, если вашей милости угодно.
Вулси улыбается – не из-за упоминания ада, а из-за учтивого признания широты своей власти.
– Значит, всякий поднявший руку на юного Кромвеля повинен геенне огненной?
– Вы бы его видели, милорд. Он был так грязен, что в чистилище его бы не пустили. Кровь Агнца, как нас учат, спасает грешников, но даже она не отмыла бы того малого дочиста.
– Я за то, чтобы в мире было как можно меньше грязи. – Вулси смотрит печально. – Вы ведь исповедались?
– Это было давно.
– Вы, конечно, исповедались?
– Милорд кардинал, я был солдатом.
– Солдаты чают Царствия Небесного.
Он смотрит Вулси в лицо. Поди пойми, во что кардинал верит.
– Мы все его чаем.
Как там в считалочке? Солдат, моряк, король, босяк.
– Итак, вы в юности были не сахар, – говорит кардинал. – Ça ne fait rien[17]. А тот грязный малый, который на вас напал… он ведь не был духовным лицом?
Улыбка.
– Я не спрашивал.
– Да, странные шутки выкидывает с нами память. Томас, я постараюсь в вашем присутствии не совершать резких движений, и все у нас будет хорошо.
И все же Вулси продолжает его разглядывать: удивление еще не улеглось. Они знакомы совсем недавно, и кардинал только-только – быть может, как раз сегодня вечером – взялся придумывать ему характер. В грядущие годы Вулси будет говорить: «Я часто сомневаюсь, так ли хорош монашеский идеал, особенно для молодых. Взять хотя бы моего слугу Кромвеля – он всю юность провел в тиши, почти исключительно за молитвой, постом и чтением Отцов Церкви. Потому-то теперь он такой буйный».
А когда собеседники, смутно припоминая человека исключительной сдержанности, удивятся: «Ваш слуга Кромвель? Неужто?» – кардинал будет отвечать, качая головой: «Разумеется, я пытаюсь загладить его выходки. Когда он бьет окна, я приглашаю стекольщика. А что до девушек, попавших в беду… я плачу бедняжкам из своего кармана».
Однако сейчас кардинал занят другим. Большие руки сцеплены, будто пытаются задержать уходящий вечер.
– Итак, Томас, вы собирались пересказать мне сплетни.
– Из того, сколько шелка заказывает король у торговцев тканями, женщины делают выводы, что у его величества новая… – Он не заканчивает фразу. – Милорд, как вы называете шлюху, если она – дочь рыцаря?
– Ммм… – задумчиво тянет кардинал, вникая в проблему. – В лицо – «миледи». За глаза… а как ее имя? Что за рыцарь?
Он кивает на то место, где десять минут назад стоял Болейн.
Кардинал подается вперед.
– Почему вы не сказали сразу?
– Как я мог?
Кардинал кивает, соглашаясь, что вклиниться с такой щекотливой темой в разговор было бы непросто.
– Но это не та Болейн, которая с Гарри Перси. Ее сестра.
– Ясно. – Кардинал снова откидывается в кресле. – Конечно.
Мария Болейн – миниатюрная блондиночка, по слухам, переспавшая со всем французским двором. Теперь она при английском дворе: всем улыбается, со всеми мила, не то что вечно хмурая младшая сестрица, ходящая за нею как тень.
– Конечно, я наблюдал, на ком его величество задерживает взгляд, – говорит кардинал. Кивает самому себе. – Так, значит, теперь они близки? Знает ли королева? Или вы не в курсе?
Кромвель утвердительно склоняет голову.
– Екатерина – святая, – со вздохом произносит кардинал. – Впрочем, будь я королевой и святой, я бы, наверное, не тревожился из-за Марии Болейн. Подарки, значит? Не слишком роскошные, говорите? В таком случае мне ее жаль. Ей надо спешить извлечь из расположения монарха хоть какие-то выгоды, пока он не остыл. Не то чтобы у короля сейчас было так много интрижек, но говорят… говорят, когда его величество был молод и еще не король, именно супруга Болейна сделала его из девственника мужчиной.
– Элизабет Болейн? – Он удивлен, что случается не так часто. – Мать нынешней?
– Она самая. Возможно, король не стремится к разнообразию. Впрочем, я никогда не верил этому слуху… Будь мы по ту сторону… – он указывает в направлении Дувра, – мы бы и не пытались считать женщин короля. Рассказывают, мой друг Франциск однажды подошел к даме, с которой перед тем провел ночь, поцеловал ей ручку, спросил, как ее зовут, и выразил надежду, что они познакомятся поближе. – Кардинал встряхивает головой, довольный, что история произвела впечатление. – Впрочем, из-за Марии Болейн неприятностей не будет. Она покладистая. Король мог выбрать и похуже.
