Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Завтра все и провернем, — сказал Анджело. — Завтра в обед устроишь скандал, а когда выйдешь из «ямы», твои вещи уже перебросят к нам во второй.
— А почему не сегодня?
— Я хочу все обговорить с Мэллоем. Зря рисковать ни к чему, ты мне не чужой. Пусть сначала Мэллой даст добро, тогда и будем действовать.
— Твою мать! — взорвался Пруит. — Я что, должен просить у этого Мэллоя разрешения? Подумаешь, пожаловаться на жратву — делов-то!
— Ты не лезь в бутылку. Джек Мэллой в таких вещах соображает больше, чем я. Куда тебе спешить? Ты здесь еще целых три месяца куковать будешь.
Дикая ярость обожгла его, пронизала насквозь. Три месяца! Девяносто дней! А всего получится четырнадцать недель. Альма, подумал он. Господи, Альма! Ему захотелось ударить Маджио кувалдой по голове, измолотить так, чтобы осталось кровавое месиво. Зачем он напомнил?
— Джек Мэллой знает разные хитрые штуки, чтобы варианты вроде твоего легче проходили, — сказал Анджело. — Всякие полезные мелочи. Я кое-что уже перезабыл, а многого просто не знаю. Здесь все это очень важно.
— Ладно, понял. Твоя идея, ты и командуй. Когда скажешь, тогда и сделаем. Хочешь — можем через неделю.
— Нет, завтра. День-два ничего не меняют, а такие дела надо делать с умом, чтобы ничего не проглядеть. — Он снял с головы мятую тряпичную шляпу и обтер ею лицо. На шляпе осталось мокрое грязное пятно, но на лице заметных перемен не произошло. — Эти мне шляпы, — сказал он. — Одно название. Кто бы знал, как я их ненавижу! Я бы такой шляпой и подтираться не стал. — Он снова вытер лицо шляпой, нахлобучил ее на голову и улыбнулся.
Все дело в улыбке, подумал Пруит, да, что-то не то в улыбке. Потом сообразил. Хэнсон и Текви ухмылялись почти так же. Более того, глядя на Маджио, он ощущал, как у него самого на лице появляется нечто похожее — полуулыбка, полуухмылка, странная, необычная, такая же, как у Маджио и у Хэнсона, она сейчас проступает и на его лице: мышцы тянут углы губ кверху, натягивают их плотно, жестко, ты собираешься улыбнуться, а получается оскаленная ухмылка, неподвижная, хищная, настороженная, злая. Может, пройдет время и ты перестанешь это замечать?
— Анджело, старикан ты мой, — улыбнулся он. — Гроза фирмы «Гимбел». О, возьми же свой молот тяжелый и трудись.
— Эй, вы! — крикнул с дороги охранник. — Маджио! И ты, новенький! Камни здесь для того, чтобы их долбили, а не гладили. Вы за них не бойтесь, им не больно. Наздоровались уже, хватит! Кончайте треп и работайте!
— А я тебе что говорил? — Пруит улыбнулся итальянцу.
— Пошел он знаешь куда, — откликнулся Анджело. — Плевал я на них на всех!
36
Весь остаток дня они дробили камни и обсуждали свой замысел. При такой работе это была отличная тема для разговора. Она их увлекала, захватывала, и, значит, можно было не бояться, что разговор иссякнет и останутся только камни и кувалда.
Любые неприятности переносятся легче, если заставить кого-то, кого хорошо знаешь и любишь, страдать вместе с тобой, думал Пруит. Правда, обычно это не удается: все слишком заняты собственными неприятностями и стараются навязать их тебе. Но если все же удается, тогда не так остро чувствуешь, что вся эта чертова жизнь проходит мимо и никому до тебя нет дела. Конечно, обращаться так с друзьями жестоко. И заставлять их страдать не хочется.
Но в тюрьме все по-другому, здесь плохо всем, и ты страдаешь наравне с остальными. Здесь не требуется лезть в драку и обвинять друг друга в черствости.
Анджело Маджио за последние два месяца очень изменился. От прежнего наивно-циничного сына большого города, славного молоденького итальянца из Бруклина не осталось и следа. Маска цинизма, такого же никчемного притворства, как оптимизм, была сброшена за ненадобностью, длинный итальянский нос Маджио был перебит, и теперь лицо его стало лицом человека без национальности. На этом лице появились новые шрамы, совсем свежие, розовые, еще не успевшие по. темнеть и зарубцеваться, целый набор шрамов, значительно обогатившийся с того дня, когда во время их короткой встречи в городе на расследовании Пруит лишь мельком разглядел первые поступления в эту коллекцию. Левое ухо распухло, не слишком сильно, но достаточно, чтобы придать лицу бесшабашное и чуть наглое выражение, свойственное перекошенным физиономиям драчливых забулдыг. Три верхних зуба слева были выбиты, и улыбка от этого казалась язвительной, губы стали толще, как у старого боксера-профессионала. Один шрам шел вертикально через весь подбородок почти до нижней губы, другой, не такой шикарный, подковообразной метиной краснел на лбу. Анджело выглядел теперь человеком многоопытным.
Но вообще-то изменилось только лицо, сам он был все тот же. И лишь когда он нечаянно заговаривал о своем тайном плане, а заговаривал он о нем каждые пять-минут, глаза вдруг становились безумными, тревожными и алчными — раньше этого не было. В такие мгновения Пруиту казалось, что он совсем не знает Маджио, а тот — его.
Но когда рабочий день кончился и они пошли каждый к своему грузовику, чтобы вернуться каждый в свой барак, черные глаза Анджело смотрели спокойно и ясно, и он со значением подмигнул Пруиту, напоминая про завтрашний уговор.
Назавтра Маджио в каменоломне не было, на работу он не вышел.
Пруиту оставалось только молча недоумевать. Он был здесь новенький, кроме Анджело, его никто не знал. Пытаться вызвать на разговор работавших рядом было бесполезно.
Под крепнущим натиском утреннего солнца населенная пыльными призраками каменоломня казалась порождением бреда сумасшедшего, кошмарной галлюцинацией. Полукруглая котловина карьера вбирала в себя солнце и отражала его как зеркало, слепя глаза. Пруит упрямо работал, чувствуя, что постепенно перестает доверять своему рассудку: может быть, вчерашняя встреча с Анджело была только игрой его воображения? Казалось, еще немного, и от жары его мозг спечется прямо в черепе. Чтобы человека его способностей и ума могли заставить бездумно заниматься таким немыслимо тяжелым трудом по девять часов в день, семь дней в неделю, три месяца подряд — это было не только непостижимо, но и невозможно по определению. Он отказывался в это верить. Тут какая-то ошибка. Он знал, что где-то что-то напутали и с минуты на минуту к нему подойдет верзила охранник, дернет за рукав и виновато сообщит, что произошла ошибка, что он не такой, как все эти забитые, злобно сверкающие глазами, хищно скалящиеся звери, что ему здесь делать нечего и, пожалуйста, садитесь в машину, я отвезу вас назад, в цивилизованное общество, где мужчины ведут себя как мужчины, горько думал он, и где женщины их за это ненавидят, а они ненавидят женщин за то, что тем это не нравится.
Господи, я же рассуждаю в точности как Цербер, ужаснулся он.
Он гнал от себя мысль, что Анджело подвел его намеренно. Маджио либо снова загремел в «яму», либо случилось что-нибудь еще в том же духе, а если нет, значит, тут замешан этот их знаменитый Джек Мэллой. Этот новоявленный Робин Гуд, железной рукой правящий в тюрьме майора Томпсона. Этот Джесс Джеймс[39] двадцатого века, заклятый враг железнодорожных компаний, символ ненавистной властям силы, защитник вдов и сирот. Американцы превратились в народ, ненавидящий полицейских, грустно думал он, мы сделали своим героем Робин Гуда, мифическую фигуру, появившуюся на свет лишь в исторических романах, да и то лишь спустя пятьсот лет, когда стало безопасно такое печатать. Наверное, тяжко быть полицейским. Я рад, что я не полицейский. По мне, лучше быть Робин Гудом, железным человеком вроде Джека Мэллоя. А железный человек, наверное, решил, что Пруит слабак, и поставил на нем крест, думал он и лютой ненавистью ненавидел и Мэллоя, и Маджио, будто это они во всем виноваты. Итальянцу пришлось выбирать, и легко догадаться, кого он выбрал.
Пруит махал кувалдой точно заведенный, точно обезумевший, свежие мозоли вздувались на ладонях пузырями, мокро лопались, он чувствовал, как жидкость на них вытекает на скользкую от пота шершавую рукоятку, и все это даже доставляло ему удовольствие. Так продолжалось до тех пор, пока долговязый, тощий, с головой как у хорька, косоглазый старик двадцати лет от роду по фамилии Банко не шепнул ему, что он из второго барака, и, соблюдая все меры предосторожности заговорщика международного класса, сообщил, что Маджио снова сидит в «яме».
— Я понял, — сказал Пруит тоже шепотом, хотя от радости ему хотелось заорать во все горло. — Я так и думал. За что его туда?
Охранник, который вчера дежурил на дороге, настучал, что Маджио в каменоломне разговаривал. За ним пришли после отбоя — это их любимое время, — сделали из него котлету и посадили в «яму» на двое суток. Итальяшка шлет Пруиту привет, восторженно шептал Банко с хищной улыбкой, и искренне сожалеет, что выполнение их делового соглашения временно откладывается, но просит заверить Пруита, что не сомневается в немедленном успехе их предприятия, которым они займутся, как только он уладит другие неожиданно возникшие мелкие дела.
