Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— Очень правильно… Закатисто!.. — прищелкнул языком старик.
— Да уж я… Чего тут… — похвалил себя Парчевский, и лицо» его раскололось надвое: пухлый рот и щеки улыбались: «Меня-то, мол, не проведешь, я, мол, все давно понял»; глаза же были серьезны, требовательны, будто хотели сказать: «гони монету».
— Теперича постанов вопроса таков, — учуяв полуявные помыслы Парчевского, сказал старик, потирая руки. — Надо собрать всех кредиторов на чашку чаю, рубль ломать. Вы, дорогой мой, Владислав Викентьевич, должны мне, старику, помочь. Переговорите кой с кем лично, особливо ежели с заводами. С выгоды получите один процентик-с. И кроме сего, вас никогда не забудет Прохор Петрович.
— На какую сумму будет сделка?
— Так, полагаю, — не меньше полмиллиончика…
— Тогда процент мал. Три процента.
— Что вы-с!.. Пятнадцать тысяч? Высоко хотите летать…
— Риск… Как будто за такие дела можно и в тюрьму сесть. А впрочем… Давайте уповать на «как будто».
— На» «как будто»? Вот, вот! Это самое… И пронырливые глазки старика, подмигивая Парчевскому, утонули в смешливых морщинках, как в омуте.
— А как Нина Яковлевна? Она дома?
— Дома-с, — соврал старик и, хлопнув себя по лбу, заморгал бровями:
— Ба-ба-ба! Вот старый колпак… Вотхра-поидол… Ведь забыл вам поклончик от Нины Яковлевны передать… Ах, ах! — убивался, паясничал старец. — Как уезжал, она позвала меня и говорит мне: «Обязательно разыщи дорогого моему сердцу Владислава Викентьевича…» И адрес дала ваш, угол Невского и Знаменской…
— Откуда ж она…
— Да уж… Сердце сердцу, как говорится.., весть подает. Уж я врать не стану…
Красивое, с гордым профилем лицо Парчевского на этот раз засияло целиком.
— Ах, милый Иннокентий Филатыч!
— «И передай ему, говорит, что я его помню и, может быть, думаю о нем день и ночь…»
— Преувели-и-чиваете, — радостно замахал Парчевский на плутоватого старца веселыми руками. — Не сказала ли она «как будто думаю» и «как будто бы помню»?
Старик было тоже засмеялся, но тотчас же сбросил с себя смех.
— Поверьте, — сказал он, — Нина Яковлевна очень даже о вас тоскует. Я сразу сметил. Ну-с, до свиданьица, дорогой! До завтра. Уж вы постарайтесь…
— Дайте мне тысячи полторы.
— Зачем?
— А как же? Газетчикам дать надо, чтобы это «как будто» не вычеркнули? На личные расходы, связанные с нашим делом, надо?
Старик не прекословил: поплевывая на кончики пальцев, отсчитал деньги, оставил адреса кредиторов.
Подмигнули друг другу, расстались. Моросил питерский дождь. Асфальты блестели.
6
— Позвольте познакомиться с вами. Ротмистр фон Пфеффер.
Прохор поморщился. Обменялись друг с другом напряженными взглядами. Оба слегка улыбнулись: Прохор иронически, ротмистр — чуть подхалимно. Высокий блондин, голубые глаза, бачки, длинная сабля катается на колесике по полу, чиркает пол.
— Его превосходительство собирается заглянуть как-нибудь к вам лично.
— Зачем?
— Интересуется.
— Вот пожар был. Прошу садиться.
— Да, дым, я вам доложу, на всю губернию. Даже у нас, — двусмысленно сказал ротмистр.
— Пожар этот стоит мне больше трехсот тысяч.
— Да что вы? — И колесико чиркает по полу.
— Пришлось сделать большие уступки этим скотам рабочим. Черт, неприятность. Черт!..
— Н-да… Я вам доложу, это н-да-а… Теплый вечерний час. Чайный стол накрыт на веранде с выходом в зеленеющий сад. В саду над кустами малины, « окапывая их, работал садовник. Ему помогали сопровождавшие ротмистра Пряткин — Оглядкин. Унтер Поползаев дежурил на кухне. Карл Карлыч один выходить опасался: новое место, глушь. Чай разливал сам Прохор Петрович. Попискивали кусучие комарики. Карл Карлыч стращал их дымом сигары.
Вдруг, вдали, с ветерком — «многолетие». Все гуще и громче. Карл Карлыч перестал брякать ложечкой.
— Что это?
— Дьякон… Купается, должно быть. Верстах в трех…
— Ах, дьякон… Ферапонт, если не ошибаюсь? Из кузнецов?
— Он самый… А ты как же это… Карл Карлыч выпустил дым из одного, из другого уголка бритого рта, сказал:
— Списочки-с… Н-да-с…
А с ветерком долеталовсе гуще, все выше, все крепче;
— Благодетелю наше-е-му-у… Хозяину Про-о-охору… Гро-о-омову.
— Голос, я вам доложу, феноменальный, Ротмистр, гремя шпорами и подергивая левым плечом, разгуливал по веранде.
— Да… Это жена все… А я.., знаете.., так…
— Что, неверующий? — подмигнул гость хозяину.
— Да нет… А так как-то.., знаете, дела…
— Ну-с, а вот Протасов? Он как насчет..
— Великолепный человек…
— Да, человек изумительный. С рабочими ладит, нет? И вообще…
Прохор Петрович смутился, обдумывал, боялся хитрых ловушек.
— Да, ладит с людьми, — ответил он. — Если б Протасов не умел ладить с рабочими.., я б тогда его в три шеи.
— Я удовлетворен, — сказал ротмистр двусмысленно, подняв правую белобрысую бровь.
Прохор подарил ему ящичек гаванских сигар.
— Спасибо, спасибо… Ну, что ж…. Вы — это мы, так сказать, а мы — это вы. — И, щелкнув шпорами, Карл Карлыч откланялся.
Вскоре кой у кого произведены были обыски. Брошюрки, подписные листки, нелегалыцинка. Кой-кто схвачен. Прохор отвел особое помещение для арестованных. Накопят с десяток — и вышлют.
Допрашивался техник Матвеев, двое-трое рабочих, десятник подрывных работ, выборный староста барака № 5 старик Аксенов и, для отвода глаз, Наденька.
Ротмистр обычно вел допросы очень мягко, нащупывал нити и всех поражал, что знает до тонкости местные условия жизни, настроение рабочих, всех крикунов, «говорильщиков», знает и Гришу Голована и Книжника Петю. Словом, у него своих собственных нитей целый клубок.
Получив острастку, «говорильщики» подтянулись, стали ловчиться, хитрить. Петя обрился и по фальшивому паспорту служит теперь на дорожных работах: вяжет фашинник, тешет колья, помалкивает.
Техник Матвеев однажды отвел Протасова в кусты; долго ходили вдоль берега, вели беседу.
— Да, пожалуй, для забастовки момент упущен, — сказал Протасов, прощаясь с Матвеевым.
— Почему?! — возразил тот. — Нисколько.
Только надо учесть настроение рабочих и не расхолаживать их. Борьба — так борьба…
Протасов поморщился.
Карл Карлыч — из остзейских баронов — был предан престолу российскому. Он жил вблизи церкви, в новом доме, вверху. А в нижнем этаже два взвода солдат.
Жалованье получал от казны, а за особые услуги от Прохора Громова. Сделал визиты мистеру Куку, семейным инженерам, судье, отцу Александру и приставу.
Наденька чуть не растаяла — ротмистр красив, но визит был короток: налили, чокнулись, выпили. Впрочем, Карл Карлыч сказал:
— Я очень на вас надеюсь, Надежда, простите Петровна? Крамола, понимаете. Надо как-нибудь… Да-с.
Посетив отца Александра, подошел под благословение.
— Вы православный?
— Нет-с, протестант-с…
— Похвально, похвально, — сказал священник, а Карл Карлыч не понял: похвально ли то, что он протестант, или то, что пожелал принять благословение от простого попа.
— Ну, как существуете? Как настроение среди служащих, среди рабочих?
— Простите, полковник…
— Пардон. Я только ротмистр еще…
— Простите, Карл Карлыч… Но я ведь человек не общественный, живу замкнуто… И жизнь — мимо меня.
— Ну, а как же… Ну, например, на исповеди? Ведь должны ж они каяться, и должны ж вы, если не ошибаюсь, предлагать им вопросы: а как, мол, относитесь к государю, к установленным порядкам и прочее?..
— Но, видите ли… — болезненно замялся священник.
— Нет, нет! — воскликнул жандарм. — Вы не так меня изволили понять. Не персонально конечно, не Петр, не Сидор, а так вообще, общее ваше мнение о здешних умах?
Отец Александр неловко вздохнул, под рыжими бровями шмыгали глазки, не знали, куда им глядеть. Шелковая ряса зачахла.
— Ну-с, так как-с? — стал жандарм издали разглядывать свои точеные ногти.
— Простите, Карл Карлыч… Но мне казалось, что вы пожаловали…
— Нет, нет, нат! — И ладони жандарма упали. — Было бы смешно, нелепо. Ничуть не допрос, ничуть не допрос, — заспешил жандарм. — Я, батюшка, гость ваш.
— Премного рад, премного… Рюмочку лафитцу. Прошу вас.
Чокнулись, выпили. Шелковая ряса хрустела.
— Да, ветер безверия, вольномыслия действительно подувает во всем мире. И не утаю от вас, как от представителя властей предержащих, что легкие веяния этого ветра залетают и сюда.
Холеное, чуть припудренное лицо жандарма сделалось серьезным, улыбнулось, стало серьезным вновь. И шпоры под креслорл звякнули. Отец Александр понюхал табачку.
— По секрету скажу вам, батюшка, общее состояние дел в нашем отечестве неважно. Смутьяны рыщут по России целыми полчищами. На фабриках красненький душок… И прекрепкий…
— О господи! — перекрестился отец Александр. — Спаси российскую державу нашу. Спаси, господи, люди твоя.
Отец Александр чихнул, а жандарм за него посморкался в голландского полотна платок.
