Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
– Ну тогда, дедушка, едем борзо, – заторопил внук, – едем, едем.
Государь уселся рядом с внуком и крикнул:
– Трогай!
Дни стояли весенние. Как за город выехали, так и стало видать, что весна уже полным ходом идет. Ведь грачи давно прилетели, а за ними – скворцы. Иван Васильевич, оглядев подмосковные просторы, толкнул слегка локтем внука:
– Слышишь, как жаворонки в небе заливаются? Хлебные птички! Где поля, тут и поют с утра до вечера.
Митенька ответил не сразу. Послушал, взглянул на небо и сказал:
– А хорошо поют. Не хуже щеглов. А жаворонки есть у мячковского дедушки?
Государь улыбнулся:
– Сии птички, Митенька, вольные. В клетках их не держат. Ты вон сей часец глядел на небо, видел их там?
– Видел. Высоко летают они. Прямо в небе летают, дедушка!..
– А они, Митенька, – продолжал государь, – и поют лишь, когда летают. Где же такую клетку найти, чтобы в ней так высоко летать можно было? Ты уж тут их, в полях, слушай… А в Мячкине других птичек послушаем. Старик-то любитель птичьего пения. Думаю, теперь ждет не дождется, когда соловьи прилетят. Поди, муравьиные яйца им впрок на корм дворовым мальчишкам уже велел собирать.
Иван Васильевич замолчал и задумался. Колымага ехала по широкому тележнику к селу Заозерье, откуда начинается проселок на Мячкино.
С лугов потягивало весенней свежестью. И многое в мыслях государя как-то само собой связывалось с Мячкиным того давнего времени, когда он с братом Юрием еще подростками ездили сюда зайцев травить. Тогда у боярина Мячкова добрая псовая охота была.
В Мячкине звонили уже к вечерне, когда колымага остановилась у крыльца боярских хором, и сам старый боярин Федор Иванович отворил дверцы колымаги. Увидев заснувшего семилетнего внука государя, он взял его бережно на руки и передал Саввушке, сказав:
– Отнеси к моей боярыне.
Государь вышел из колымаги и троекратно облобызался со стариком. Тот, смеясь, пропищал тонким голосом:
– Уснул наш Митенька. Разморило на свежем воздухе. Не почуял, как яз снял его с колымаги. Прошу, государь, не погребуй нашим хлебом-солью. Стол в трапезной собран.
Когда государь входил с боярином в трапезную, из других дверей навстречу им вышел Саввушка. Двери остались открытыми, из соседнего помещения слышался какой-то галдеж.
– Что за шум? – спросил боярин Федор Иванович.
– Пришли к тобе, господине, твои заозерские холопы, – ответил Саввушка, – а твой дворский их не допущат к тобе.
– Прости, государь, – молвил боярин Мячков, – мужики мои, невегласы, покой рушат. – И, обратясь к жене своей, высокой седой старухе с властным лицом, добавил: – Анисья Тихоновна, принимай с честью дорогого гостя. Яз же сей часец ворочусь. Прикажу токмо мужикам, дабы утре пришли. – И, повернувшись к государю, Федор Иванович сказал: – Покоя не дают из-за Егорьева дня. Уходить хотят на новые места. Вишь леса, лугов у них нет, да и пашня отощала. Прошу за стол садиться.
– Ты, Федор Иванович, тайность обо мне сохрани, а дверку-то не затворяй, – шутливо молвил Иван Васильевич, – а яз краем уха кое-что услышу.
– Да что же ты, боярин, решенье свое откладываешь, – с укоризной гудел из соседнего покоя стариковский низкий голос. – Уж канун Егорьева дня, а тобе токмо и сказать-то едино словечко: «согласен», и вся недолга! Время-то бежит, и у нас из двух коровенок на всю семью одна уже пала, с голодухи-то нахватала осоки, раздуло ее, и кончилась враз, даже зарезать не успели.
– Вся надежа у нас лишь на новые места, – заговорил другой голос, помоложе. – Зовет нас к собе помещик из боярских детей Семен Ильич Чарыков. У него земли жирные; дубовые, липовые и кленовые рощи есть; малины много; орехов лесных, а вдоль берега Москвы-реки – поймы, где в ериках и протоках можно и рыбки наловить; в камышах и тростниках ребята и девки могут утиных яиц набрать. В крайности и желудей посбирать можно, да у нас у самих есть в запасе пшена малость, с грехом пополам проживем до новой ржицы.
Боярин Мячков выслушал мужиков, помолчал, обдумывая свое решение, и, обратясь к дворскому, спросил:
– Степаныч, а недоимки за ними есть?
– Нет, – загудело сразу несколько голосов, – нет, истинный Бог, нет…
– Никаких недоимок за ними нет, – подтвердил дворский. – Хворостинины справные холопы.
Наступило молчание.
– Не губи семью, боярин, – заговорил опять тот же старческий низкий голос. – Отпусти нас на Егорья-голодного. А ежели Егорья-холодного нам ждать, то погибель всему роду Хворостининых…
– Ну, Бог с вами, согласен яз, – тихо молвил боярин Мячков.
– Спаси тя, господине, за доброе дело, – сказал старик Хворостинин, – дай те Бог долго жити и здравым бытии.
Боярин Мячков возвратился в трапезную с некоторым смущением.
Государь засмеялся и воскликнул:
– Ловко тя мужики окрутили!
– И-и, государь, мой-то боярин, истинно агнец, – с досадой проворчала Анисья Тихоновна. – Не догляди яз – все раздаст, ни в чем никому отказать не может.
– Таков уж у нас обычай на Руси, чтобы на Егорья-весеннего и на Егорья-осеннего холоп уйти мог от своего господина к другому.
– Вот таким, как ты, вборзе легче будет после новой Судной грамоты, – молвил государь. – Отменим Егорья-то голодного. Пусть осенью на новые места переходят, и то токмо один человек из деревни.
Наутро после Егорья-голодного за ранним завтраком боярин Мячков принес Мите клетку со щеглом и поставил на лавку около него. Ручной щегол спокойно прыгал с жердочки на жердочку и поглядывал то одним, то другим глазом на Митю, словно рассматривал его, а Митя с еще большим вниманием рассматривал щегла.
Попрыгав на жердочке, щегол нетерпеливо пискнул и, заглянув в пустую кормушку, пискнул еще громче.
– Ишь пичужка Божья, – сказал ласково Мячков, – есть захотела.
– А чем кормить ее? – спросил Митя.
– Сей часец увидишь, – ответил Федор Иванович.
Он выдвинул кормушку из клетки и, взяв из мешочка конопляного семени, насыпал в кормушку и поставил ее на место. Щегол сразу оживился. Радостно попискивая, вскочил он на кормушку, схватил зернышко и быстро стал катать его по клюву, расколол пополам и выбросил шелуху, потом схватил второе, третье. Он так быстро хватал зерна и выплевывал пустую шелуху, что обсыпал ею все дно клетки.
– Как быстро ест! – воскликнул Митя. – В кормушке много уж зерен убавилось.
– Вот тобе конопляного семени в запас, – сказал Федор Иванович, передавая Мите мешочек.
Мальчик-слуга принес маленькое ведерко с водой и, отворив дверцу, осторожно поставил его в клетку. Щегол тотчас же сел на ведерко и стал пить, закидывая головку, как курица.
– А теперь яз поставлю клетку у окна, где солнце светит, – сказал Федор Иванович.
Подали завтрак. Митя стал есть и забыл о щегле. Вдруг вся трапезная наполнилась звонким, как у жаворонка, пением. Митя вздрогнул и замер, не спуская глаз со щегла.
– А ты, Митенька, сначала поешь, – обратился государь к внуку, – а потом щегла слушай.
Митя поймал взгляд боярина Мячкова и спросил:
– А он долго поет?
– Пока солнце не зайдет. Надоест еще!.. Он у меня второй год в клетке и привык в ней петь, как на воле.
После завтрака Митя заторопился с отъездом в Москву. Хотелось скорее показать матери полученный подарок. Всю дорогу он возился со щеглом, подсыпал ему в кормушку конопляных зерен и все ждал, когда он вновь запоет, но птичка почему-то не пела. Возясь со щеглом, Митя не заметил, как доехали до тележника у деревни Заозерье. Здесь невольно привлекли его внимание мужики, бабы и дети, стоявшие на кладбище у осевшей могилы с крестом из необделанной березы.
У самой могилы на коленях стояла крепкая, ширококостная баба с некрасивым лицом, показывая дырявые подошвы лаптей. Около нее стояли мальчик и девочка в отрепанных полушубках. Мужики, сняв шапки, сурово смотрели на могилу, а баба плакала, крестилась и громко, что есть силы причитала, четко выговаривая:
Расступись ты, мать, сыра-земля,Ты раскройся, гроб дубовы-ий.Ты восстань из гроба, наша матушка,Погляди на нас, родимушка,На слезы наши горючие.Пришли мы, все Хворостинины,Дети твоего роду-племени,Сироты – внуки и правнуки,Со слезами попрощатися.Покидам мы ныне родные места,Оставлям мы тобя здесь одинешенькуТокмо не своей охотою,А нуждою тяжелою.Погибам мы здесь от голода,Грозит смертушка нам и скотинушке.Отощала за зимуТвоя любимая Буренушка,Весной едва веревками подняли,А потом осокой объелась и пала…Государыня-матушка!Мы и на новых местахБудем служить по тебе панафиды,За тобя подавать поминаньице…
Незаметно промелькнуло жаркое лето. После Петрова дня как-то сразу почувствовалось приближение осени. Затихли поля и леса, и с каждым днем становится меньше веселого птичьего шума, гама и пения. Когда же поспели малина и вишня, а на березках появились кое-где первые желтеющие листики, будто ранней осенью дохнуло в последние летние дни. Закапали мелкие обложные дожди, и казалось, отцвели уж все летние цветы и крутом белеет только крупный поповник, мелькают кое-где голубые, но уже седеющие васильки и цикорий, розовеет куколь да клевер.
