Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Артуро Перес-Реверте
Аранго незаметно показывает на середину двора, где французский капитан и его субалтерны весьма озабоченно смотрят на двоих испанских офицеров. Остальные – кроме тех, кто отправлен охранять ворота, – по-прежнему стоят «вольно» шагах в двадцати отсюда. Кое-кто присел на землю.
– Их капитан держался поначалу очень спесиво, но теперь, когда такая прорва народу собралась, – помягчел. Волнуется. Сейчас он, похоже, всерьез напуган.
– Пойду поговорю с ним. Напуганный и взволнованный человек может выкинуть невесть какой фортель.
В этот миг капрал Алонсо сообщает, что разрешения войти просят три артиллерийских офицера. Даоис, вроде бы не выказывая удивления, приказывает пропустить их, и вскоре во дворе, одетые по всей форме и с саблями на боку, появляются капитан Хуан Консуль и два лейтенанта – Габриэль де Торрес и Фелипе Карпенья. Они приветствуют Даоиса с такими многозначительно-серьезными лицами, что у Аранго создается впечатление, будто все трое уже виделись с ним сегодня утром. Хуан Консуль, как всем известно, состоит с Даоисом в теснейшей дружбе, и его имя, равно как имя капитана Веларде и еще нескольких лиц, чаще других упоминается в передаваемых из уст в уста толках о заговоре. Кроме того, он один из тех, кто вчера в гостинице Хениэйеса вызвал французских офицеров на дуэль – правда, так и не состоявшуюся.
«Здесь заваривается какая-то каша», – думает юный лейтенант.
Половина одиннадцатого. В одном из кабинетов Главного штаба артиллерии, помещающегося в доме № 68 по улице Сан-Бернардо, полковник Наварро Фалькон ведет спор с капитаном Педро Веларде, который сидит за письменным столом напротив своего непосредственного начальника. Капитан явился к нему, требуя разрешения немедленно отправиться в парк Монтелеон, и был до того возбужден, разгорячен и взволнован, что забыл все правила воинской вежливости. Полковник, который искренне ценит Веларде, отказал наотрез – мягко, ласково, но непреклонно:
– Там справится Даоис, а вы мне нужны здесь.
– Надо выступить, господин полковник! Ничего другого не остается! Даоис должен будет сделать это, а мы – вслед за ним!..
– Я вас очень прошу, во-первых, не говорить глупостей, а во-вторых, успокоиться.
– «Успокоиться»? Вы что, не слышите?! Там расстреливают людей картечью!
– Я исполняю приказ, извольте и вы делать то же самое. – Наварро Фалькон начинает терять терпение. – И не осложнять и без того запутанное дело! Ограничьтесь тем, что вам предписывает ваш долг.
– Мой долг призывает меня туда, на улицы!
– Ваш долг – повиноваться моим приказаниям. И все на этом!
Полковник, только что стукнувший кулаком по столу, жалеет, что все же не сумел сдержаться. Он старый солдат, сражавшийся и в бразильской Санта-Катарине, и на Рио-де-ла-Плата, в колонии Сакраменто, прошедший и осаду Гибралтара, и всю войну с Францией – тогда еще республиканской. И сейчас он с беспокойством оглядывается на письмоводителя Мануэля Альмиру и всех, кто из смежной комнаты невольно слышит этот разговор на повышенных тонах, а потом вновь переводит взгляд на Веларде, а тот сидит насупленный, чертит гусиным пером какие-то каракули и завитушки на разложенных перед ним листах. Полковник встает и кладет на стол капитана подписанный военным губернатором Мадрида генералом де ла Вера-и-Пантоха приказ, смысл которого сводится к тому, что, какой бы оборот ни приняли происходящие в городе события, частям столичного гарнизона надлежит пребывать в казармах безвыходно.
– Мы с тобой солдаты, Педро.
Веларде знает, что никого из своих подчиненных Наварро Фалькон никогда не называет по имени, однако, не тронутый этим признаком душевной приязни, качает головой и пренебрежительно отбрасывает приказ в сторону.
– Мы прежде всего – испанцы, господин полковник.
– Послушай, что я тебе скажу… Если гарнизон примет сторону восставших, Мюрат двинет сюда корпус Дюпона, а ему до Мадрида – один дневной переход. Ты что, хочешь, чтобы на город обрушились пятьдесят тысяч французов?
– Да хоть сто тысяч! Мы послужим примером для всей Европы и всего мира!
Утомленный бесплодным спором, Наварро Фалькон возвращается за стол.
– Слушать больше ничего не желаю! Ясно тебе?
Полковник усаживается, делая вид, что погрузился в изучение бумаг и не слышит тихого, как в бреду, бормотания Веларде: «Драться… драться… погибнуть за Испанию», – и думая про себя: «Дай бог Луису Даоису там, в Монтелеоне, сохранить здравомыслие и хладнокровие, а мне здесь – удержать Веларде за его столом. Ибо в таком состоянии выпустить капитана в артиллерийский парк – все равно что бросить горящий факел в пороховой погреб».
При всем своем исступленном патриотизме и необузданном нраве слесарь Блас Молина отнюдь не дурак. И понимает: идти в Монтелеон по широким улицам и проспектам – значит привлечь к себе всеобщее внимание, французы рано или поздно остановят. А потому, приказав своим людям – их набралось уже человек двадцать, и по пути к ним присоединяются новые и новые добровольцы – держаться потише и памятуя, что кратчайший путь не всегда самый верный, он направляет свой отряд задами собора Сан-Мартин, по улицам Ита и Тудескос по направлению к манежу Сан-Пабло.
– Не задирайтесь и не шумите, понятно? Успеете еще подраться. Сейчас самое главное – разжиться оружием.
В это же время идут к Монтелеону другие партии – увлеченные ли примером Молины или осененные собственным наитием, – идут через Каньос и Санто-Доминго на широкую улицу Сан-Бернардо или с Пуэрта-дель-Соль – по Сан-Луис на улицу Фуэнкарраль. Одни доберутся до цели через час, других, как того и опасался Молина, уничтожат или обратят вспять встретившие их французы. Именно такая судьба постигнет шоколадника Хосе Луэко и неразлучных с ним конюхов Хуана Веласкеса, Сильвестре Альвареса и Торибьо Родригеса, которые решили идти сами по себе, срезав путь по Сан-Бернардо. Однако на улице Бола отряд, насчитывавший уже человек тридцать благодаря тому, что примкнули слуги из ближней остерии и с постоялого двора, золотильщик, двое учеников плотника, наборщик из типографии и несколько лакеев, причем у многих откуда-то взялись карабины, дробовики, мушкетоны, наткнулся на взвод фузилеров императорской гвардии. После первой жестокой сшибки, когда раздались первые выстрелы в упор и нанесены были
