Валентин Пикуль - Фаворит. Том 2. Его Таврида
– Уйди, уйди… не надо! Не надо… уйди.
– Что вы? Разве не видите – он же отходит…
Раздались рыдания – это заплакал адмирал де Рибас.
Попов заломил над собой руки – с возгласом:
– Боже, что же теперь с нами будет?
Потемкин обвел людей взором, шевельнул рукою:
– Простите меня, люди… за все простите!
Он умер. И глаза ему закрыли медными пятаками.
– Едем обратно – в Яссы, – распорядился Попов.
На том месте, где Потемкин скончался, атаман Головатый воткнул в землю пику, оставив казачий пикет:
– Подежурьте, братцы, чтоб не забылось место сие…
Лошади развернули экипаж с покойным, увезли его назад – в Яссы. Попов перерывал в Яссах все сундуки.
– Чего ищешь, генерал? – спросила Браницкая.
– Венец лавровый… с бриллиантами! Тот, что государыня ему подарила. Да разве найдешь? Сейчас все растащат…
Графиня Браницкая вызвала ювелира ставки:
– Мне желательно иметь перстень с алмазами, и чтобы на нем было вырезано памятное: «К.П.Т. 5 окт. 1791 г.».
– Это нетрудно, – заверил ее ювелир.
* * *Чуть выше затылка в черепе Потемкина хирург Массо выдолбил треугольное отверстие, через которое извлекли его большой мозг, заполнив пустоту ароматическими травами…
– Не выбрасывайте сердце, – распорядился Попов. – Его отвезем в село Чижово, на Смоленщину, и захороним возле той баньки, в которой князь и явился на свет божий… Я верю, – добавил Попов, – что Потемкин жил в своем времени: ни раньше ни позже на Руси не могло бы возникнуть такого человека… Будем считать так: он был счастливый! Но будем ли мы счастливы без него?
Занавес
Платон Зубов после смерти Потемкина фактически стал правителем Новой России, подчинив себе и сказочную Тавриду. Екатерина дала ему высокий чин генерал-фельдцейхмейстера – начальника всей артиллерии, он стал князем, генерал-адъютантом, членом Государственного Совета, обвешал свое ничтожество регалиями и орденами. Первым делом Зубов решил упразднить «потемкинские вольности», в которых ему виделось зеркальное отражение французской революции.
– Для того и указываю, – свысока повелел он, – всех беглых вернуть помещикам в прежнее крепостное состояние. А тех крепостных Потемкина, которым он волю дал, расселяя в краях южных, тех следует раздать помещикам по рукам, чтобы впредь о воле не помышляли… Потемкинский дух нетерпим!
Край опустел. Посадки лесов засыхали на корню, погибали в полях посевы гороха и фасоли, оскудели стада, в селениях, брошенных людьми, воцарилось безлюдье, колодцы исчахли – цветущий край снова превращался в пустыню, как было и при татарских ханах. Вместе с «потемкинским духом» исчезала и сама жизнь! Но этого Зубову показалось мало; он, никогда моря не видевший, пожелал быть главнокомандующим Черноморского флота, и Екатерина согласилась на это… Ушаков был обречен на бездействие, а его ненавистники, граф Войнович и Мордвинов, снова заняли свои посты, подавляя Ушакова своей властью.
В один из дней, просматривая списки чинов Черноморского флота, Платон Зубов презрительно фыркнул:
– Странно! Ни одной знатной фамилии, ни князей, ни графов, одна мелюзга. – Палец фаворита, оснащенный блистающим перстнем, задержался возле имени сюрвайера в чине бригадира. – Курносов? Не помню таких дворян на Руси.
Услужливые сикофанты охотно накляузничали:
– Да это, извольте знать, давний прихвостень светлейшего, сам-то он из плотников архангельских, а Потемкин любил окружать себя всяческим сбродом. С того и карьера была скорая!
– Убрать его! Чтобы флота моего не поганил…
Убрать дважды кавалера, да еще увечного в бою, заслужившего право ношения белого мундира, было трудно, и Прохор Акимович получил новое назначение – на верфи Соломбалы.
– Все возвращается на круги своя, – сказал он.
Но в Адмиралтействе, когда получал назначение вернуться на родину, мастеру стало невмоготу от обиды:
– Клеотуром никогда не был и в передних не околачивался, ласки у персон выискивая. Едино оправдание карьере моей: век утруждался, да еще вот люди мне попадались хорошие. Я покровителей не искал – они сами нашли меня!
* * *Как не стало Камертаб, как погибли сыновья, все в жизни пошло прахом; раньше никогда о деньгах не думал, а теперь, на склоне лет, и деньги перевелись… До отъезда в Архангельск он прожился вконец, обиду сердечную вином заглушая.
Анна Даниловна, на мужа глядя, страдала:
– С первым маялась, и второй – с рюмкою.
– Молчи. Сбирайся. До Соломбалы.
– Знай я, что так будет, зачем я Казань покинула?
– Ништо! На севере тоже люди живут…
Полярная ночь тиха. Архангельск в снегу, в гавани Соломбалы – недостроенные суда. Прохор Акимович поселился в доме покойного дяди Хрисанфа, работал в конторе, украшенной гравюрами с видами старинных кораблей, в горшках цвели герани, за окошками сверкал иней. Ливорнский пудель Черныш выходил вечерами на крыльцо, озирал снежные сугробы, и, замерзнув, возвращался домой – отогреваться у печки.
– Плохо тебе, брат? – спрашивал его хозяин.
Анна Даниловна в таких случаях говорила:
– Он еще у собаки спрашивает! Где бы меня спросить – каково мне, бедной, в эдакой-то юдоли прозябать?
Только теперь Прохор Акимович осознал ошибку: ах, зачем увел под венец эту чужую женщину, и боль о прошлой любви Камертаб камнем ложилась на покаянное сердце. Наливал себе водки, закусывал ее ломтями сырой семги. Над рабочим столом, заваленным чертежами кораблей, укрепил лубочную картинку «Возраст человечий»: жизнь делилась тут на семь долек.
– И в каждой по семь годочков! Детство и юность, совершенство и середка. Затем первая середина, до которой я дожил. А затем – старость и непременное увядание…
На исходе зимы довелось Курносову прочесть стихи Державина, писанные на смерть Потемкина:
Но кто идет по холмам,Глядясь, как месяц, в воды черны?Чья тень спешит по облакамВ воздушные жилища горны?..Не ты ли, счастья, славы сын,Великолепный князь Тавриды?Не ты ли с высоты честейНезапно пал среди степей?..
Жуть охватывала при мысли, что уже не Потемкин – тень его! – по сю пору блуждает по берегам Черного моря, исполинская, – ищет светлейший места, где бы отряхнуть прах свой, где бы кости свои оставить. Мастеру и за себя становилось страшно:
– Вот был я, первый и последний дворянин Курносов, а не бывать продолжению моему. Одно останется – корабли, гавани да крест на кладбище. А как жил, как любил, как умирал – все позабудут люди… Ладно! Не я первый на Руси такой, не я и последний. Не для себя жил, не для себя старался…
Он скинул ботфорты – обул валенки: так удобнее. Зябкой рукой снова налил себе водки. Анна Даниловна извела мужа попреками:
– На што мне, несчастненькой, така доля выпала? Солнышко не светит, яблок и вишен нету, все округ трескою пропахло. Зачем мне шаньги ржаные, неужто не поем булок с изюмом?
– Если невмоготу, так езжай отсюдова.
– И правда, друг, отпусти доченек повидать…
Уехала! Посмотрел он, как взвихрило снег за ее санками, спешащими в неизбытное, и опять вспомянулась юность, страданьями еще не початая. И первые казанские радости, когда браковал он лес, выбирая из бревен самые чистые, самые непорочные, без сучков, без свиля, без косослоя… Конец всему! «Ладно, – сказал себе в утешение, – проживем и так: без любви. В конце-то концов, и добра повидал немало. Спасибо людям хорошим и добрым – за то спасибо, что они были. Теперь их тоже не стало…»
Он вернулся в контору, налил себе водки.
Опьянев, он говорил по-английски и голландски, пересыпал речь словами турецкими, ругательствами испанскими. Собака внимательно слушала хозяина. Слушала и молчала.
– Не понимаешь меня? Да и кто поймет ныне?..
Слоистый снег покрывал древнюю землю Архангельска.
Утром думал Прохор Акимович: отчего маета душевная? И понял, что выдернут из души главный стержень, а стержнем этим была служба при Потемкине, князе Таврическом. При нем все было иначе: бедово, непостоянно, пышно и жутко, но зато и радостно, трудолюбиво. И жить хотелось тогда – напропалую, тоже отчаянно и радостно. Теперь стержня не стало…
– Ничего не стало, Черныш, – сказал он собаке.
Он просунул ноги в валенки, мундир теснил его – Курносов облачился в кацавейку, что носил еще дядя Хрисанф, и стал похожим на своего покойного дядю.
– Ах, да что назад-то оглядываться? – сказал.
Здесь же, на верфях Соломбалы, Курносов равнодушно воспринял весть о смерти Екатерины, меланхолично пережил невзгоды царствования Павла I – вплоть до воцарения Александра I. Внук Екатерины поспешил заверить общество, что возвращается на стезю своей бабки, желая исправить разрушенное, поднять все уроненное, и Прохор Акимович вскоре же получил именной рескрипт о присвоении ему чина генерал-майора по флоту.
