Валентин Маслюков - Чет-нечет
Федька не перебивала и, казалось, слушала. Казалось, невозможно не проникнуться столь бесспорными доводами! Она возразила:
– Остановись.
Федя улыбнулся – выжидательно и как бы с поощрением.
– Вообще – оставайся с сыщиками. И нас оставь. Разойдемся. Совсем. – Она вздохнула.
Пришел черед призадуматься брату: не мог он сходу сообразить, следует ли понимать сказанное так, как оно есть. В буквальном смысле. А если понимать, то обижаться ли? Поддержанная далеко идущими расчетами осторожность подсказывала решение: недопоняв, слегка обидеться. Нечто в этом роде он и проделал. Смирение его простиралось так далеко, что, отвергнутый, он тащился в некотором отдалении за сестрой и, когда ловил взгляд, укоризненно вздыхал, прикладывал руку к груди в соответствующем месте, показывая тем самым, что в любой миг – пусть знак дадут – готов вернуть и сестре, и мальчику свое общество.
Федька первая заметила Прохора, а он первый закричал:
– Я тебя разыскивал! Ну вот, слава богу!
Он был верхом, на правой руке злополучная цепь, раскованный конец которой с двумя полукольцами подоткнут за пояс. Как человек бывалый, Прохор не полагался ни на кого, кроме себя, и хоть покидал дом в спешке, ничего не забыл: обвешан он был воинской сбруей с головы до ног: разумеется, при сабле, самопал в чехле у седла, лук и колчан со стрелами, самопал короткий, нож большой и нож малый, мешочки разного веса, размера и назначения, пороховницы, два мотка ременных веревок, на поясе деревянная ложка висит. Большие переметные сумы на лошадином крупе и сверх того приторочена меховая епанча, в которой не замерзнешь даже в промозглую ночь.
Наверное, хлеб у него есть и сало, мука для болтушки и крупы, и много чего съедобного, подумала голодная Федька.
– Наши пошли, догоняй. – Показал левой рукой куда. И пояснил, заметив безмолвное удивление Федьки: – Кто пошел, тот пошел, больше тянуть нельзя. Завтра сделаем кош, разберем людей по куреням человек по пятьдесят и по сто. – Похоже, он был расстроен, голос осип.
Федю, брата, Прохор приметил еще прежде и успел с ним объясниться, потому безразлично глянул, а вот на мальчика посматривал с любопытством:
– Неужто знаменитый Вешняк? Мальчик почему-то смутился, а Федька прижала его к себе и просто сказала:
– Это мой братик. Наш Вешняк.
И Прохор так же естественно, не выискивая в Федькиных словах никакой многозначительности кивнул. И еще раз на мальчика глянул – одобрительно. И они все трое заулыбались, хотя ничего особенного между ними сказано не было.
– Ну так что, добьешь на первом привале? – Прохор поднял окованную руку. Это было извинение за то, как вел он себя на площади, когда Федька сбивала гвоздь.
– Мне Вешняк поможет, – отвечала он. Это было признание, что с работой она справилась не вполне и что имелись у Прохора основания язвить – простительные.
– Маврица погибла, – сказала затем Федька, надеясь услышать еще нечто иное. Но Прохор кивнул:
– Нет Маврицы. – Помолчал, никак себя не выражая, тронул лошадку. – Догоняйте! Я вас найду.
Действительно, в то время, как бестолковый табор продолжал гудеть, по дороге к Вязовскому перелазу вытягивались вереницей пешие и конные. Решимость тут расставалась с сомнением, толчея обращалась в движение. Шли бодро, звонко перекликались, первая же, пусть не слишком внятная шутка вызывала доброжелательные смешки. Не задумываясь о долгом пути, пускались в побегушки дети, на каждый шаг взрослого успевали сделать по два и по три своих.
Вешняк не покидал Федьку, наверное, он ощущал себя старше сверстников. Притих он, раза два еще спросил об отце и матери, понятного ответа не получил и задумался. Не искал он другого развлечения, только бы держать названного брата за руку.
Потемнело, дохнуло холодом, побрызгал, возбуждая запахи пыли и свежести, дождь. Часто-часто взмахивая крыльями, промчались ниже тучи грачи – и полилось, хлынуло под крики и смех. Никто не думал укрываться, со страстным наслаждением подставляли дождю опаленные пожаром пыльные лица, воздевали руки, чтобы вернее промокнуть. Шумная полупрозрачная завеса затуманила и скрыла из виду дымивший позади пожар, сомкнула и сблизила окоем. Остались люди на торном шляху сами по себе, они переглядывались с той никем не высказанной, но каждому понятной мыслью, что мокнуть – так вместе, вместе – весело.
Шлепая по грязи, Федька и Вешняк пробирались в голову растянутой, сбившейся отдельными толпами вереницы, иногда приставали к какой-нибудь случайной ватажке, слушали разговоры.
Что осталось за спиной, люди вспоминали мало, рассуждали о том, что ждет. И будущее складывалось едва ли не целиком из отрицания. Говорил облепленный мокрой рубахой и оттого особенно тощий малый. Голос его казался Федьке знакомым:
– Кабалы нет, – отмахивал рукой малый, – кабака нет… Пей сколько хочешь! – следовало не совсем вразумительное противопоставление. – Ни больших людей, ни меньших! Боярского семени и в заводе нет! Атаман заворовался… – Он выставил палец, показывая, вероятно, что имеет в виду кого-то из нынешних выборных. – Мы его завтра скинули. Да и татей, разбоя нет, нет разврата! Как у них заведется тать из новопристалых каких казаков, так сейчас старые прямые казаки, рассудив между собой в кругу, посадят его в воду! Или повесят. Отягощений никаких ни от кого и утеснений нет и не бывало. Над девками насильства никакого никому не позволяют!
Федька догнала малого, глянула в залитое дождем лицо и не без удивления признала колдуна Родьку. И Родька осекся – узнал, запомнилась ему юная рожица писаря. Но не обрадовался, воспоминание о пыточной башне заставило его отвернуться. Разумеется, Федька не стала бывшего колдуна выдавать, отвернулась в другую сторону и прибавила шагу. А Родька все равно не сразу пришел в себя, забыл, что говорил, и молчал.
На забрызганной лошади, укрываясь епанчой, подъехал Прохор.
– Верст пятнадцать сегодня. А завтра не меньше сорока, наспех идти придется.
Обращался он к Федьке, но говорил нарочито громко, для всех и, похоже, ожидал возражений: одолеть за день с женщинами и детьми сорок верст – испытание. Сомнений однако никто не высказывал. Спросили только:
– Не догонят?
– Быструю Сосну перейдем, не догонят.
Ливень кончился, еще сыпались сверкающие остатки, а уже сияло в глаза низкое солнце. Дождь прошел сильный, но пересохшая земля пропиталась влагой неглубоко, пальца на два или три, ноги скользили, и под слоем липкой грязи угадывалась твердь. Земля по-прежнему была горяча, едва перестало лить, начало парить.
– Такому бы дождю да три дня идти, – заметил со вздохом седой мужик.
– Погорел хлеб, – согласился с ним другой. – Голодный будет год.
И тихо стало после этого. Чавкали сапоги и копыта… Вдруг страшным голосом вскричал Прохор:
– А, черт!
Испуганно вскинула Федька глаза на Прохора, но уже остановились все вокруг и глядели в поле: на взгорке, черный против солнца, застыл маленький всадник. Федька замедленно сообразила, что не всадник мал, а далек ясно очерченный в чистом, промытом небе пригорок. Черный взмахнул, подбросил над собой махонький, едва различимый предмет – кинул мачком шапку.
– Конец, – пробормотал Прохор.
– Аллах велик! – воскликнул мурза, обнажая саблю. На темном лице сверкнули зубы. Был мурза в островерхом шлеме, кольчуге, красном стеганом кафтане и красных сапогах.
– Аллах велик! – от края до края огласилась широкая лощина. Вся сплошь она шевелилась густопсовыми тварями о двух головах… стадо мохнатых зверей на длинногривых лошадках-бахматах. Были это татары в вывернутых шерстью наружу овчинах и мохнатых шапках.
Некованые копыта скользили на мокром откосе, съезжали кони и падали, со свистом, улюлюканием, воем карабкались из низины на плоский край поля полчища белых и черных овчин. Вот уже переплеснулись они в степь; поднимаясь из-под земли, густопсовые всадники растекались, было их множество, возносился все выше их вой и свист.
По всему необозримому пространству степи приходили они в движение, расстилаясь в скачке.
Толпы русских оцепенели, словно закаменевшая преграда, о которую суждено было разбиться потоку с визгом текущей конницы… Но распалась преграда. Прокатился стон, завизжали без памяти женщины, не имея ни малейшей надежды, бросились очертя голову наутек. Другие, потрясенные до безгласия, замерли там, где застигло их жуткое видение.
– Скачи, – сказала Федька Прохору, – уйдешь. – Она поймала и прижала к себе Вешняка, стиснула его так, что побелела у него рука под Федькиными пальцами. Прохор оглянулся на рассыпавшихся в бегстве людей, посмотрел на тех, кто остался: обомлевшая толпа, уставился взглядом в лошадиную гриву под собой, уронил голову. Держался он так, будто привольно располагал временем, будто не доносился до него нарастающий, обвальный топот копыт и разгульное улюлюкание.
