Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
После Зборова обо мне говорили: возвратился, мол, Хмельницкий в свой Чигирин на отдых, и в Киев не заезжая, вокруг его высокомерие и роскошь, добыл для себя со старшиной несказанное количество богатств, а казаки на войне мало добыли, потому-то уже в прошлом году всю землю опустошили и теперь вернулись по домам с пустыми карманами и сумками.
Может, те, кто пускал такие слухи, хотели, чтобы я сгнил в шатре под дождями, не имея сорочки на смену?
Тогда, под Зборовом, к королю, который величественно засел в пышном шатре огромном, послал сначала депутацию казацкую, одев послов своих в наилучшие одеяния, и велел им держаться надлежащим образом. Послы падали несколько раз на землю перед королем, с плачем признавая вину войска всего и прося милосердия, а потом подали письмо к королю от имени всего войска, и снова падали, и вставали, и снова падали и вставали, так что и не поймешь: стоят или падают. Ведь другие упадут и лежат неподвижно или ползают возле трона, а тут падают и мгновенно вскакивают - почтение или насмешка? - такое лукавство казацкое!
А потом и сам я прибыл к королю. Была у меня надвинутая на уши бархатная шапка с двумя перьями в аметистах, золоченый атласный жупан, кунтуш волосяной атласный с маленькими серебряными петличками, стоял и не гнул шеи перед его королевской милостью.
Казаки шли за мной расколыханно и безбрежно. Зажали королевскую охрану, окружили дорогой шатер Яна Казимира выкриками, шумом, песнями, неистовостью. Песни поднимались до самого неба, от казацкого танца земля прогибалась и вздрагивала до глубочайших глубин, бочонки с горилкой летали над головами, жилистые руки подхватывали их легко, вытягивались жилистые шеи навстречу струйкам адского напитка, макались усы, текло по твердым подбородкам, в луженые глотки, которые могли бы перекричать трубы Страшного суда и проглотить все огни адов.
...Якби менi зранку
Горiлочки склянку.
I тютюн та люльку,
Дiвчину Ганнульку!
...Ой, густий очерет та й лепехуватий,
Чи ти ж мене не пiзнав, пришелепкуватий.
...Танцювала риба з раком,
А петрушка з пастернаком,
А цибуля з часником,
А дiвчина з козаком.
- ...Ой козаче чорновусий,
Чому в тебе жупан куций?
- Мене дiвки пiдпоїли,
Жупан менi пiдкроїли.
Явился я в дорогой одежде, а король не мог и переодеться. Шатер весь в золоте и шелках, а Ян Казимир - пропитанный потом, грязный и растрепанный. Сидел на походном троне, покрытом драгоценным аррасом, подергивал головой, кривил губы, изображая монаршью гордыню, но речь его была мягкой, он лишь обещал, а не угрожал, - и я не выдержал: "Горазд, король, молвишь!", вежества и учтивости же никакой против королевских слов не учинил ни словами, ни в чем-либо другом, отчего ужаснулся царский посол в Варшаве Кунаков и, наверное, напугал московских бояр моей дерзостью казацкой.
Я же еще тогда, после Зборова, перед московским посланцем Литвиновым, выпив здоровье царское, сказал: "Не того мне хотелось, и не так тому быть должно, но не повелел царь, не пожаловал, помощи христианам не дал на врагов". И, так говоря, заплакал. Жаль говорить!
Тень ханской угрозы ударить по моим войскам легла на Зборовский пакт, вписаны туда были пункты о моем согласии на возвращение шляхты на Украину, проклинал меня народ, проклинали мои старшины, проклинала и шляхта, которую я все равно ведь не пустил в ее маетности, ибо я - гетман, я - Богдан.
За все надо платить на этом свете. Были безымянными до сих пор, теперь обрели имена, но какой же горькой ценой? Может, так и надо? Безжалостность истории?
Я не видел неба под Зборовом. Тяжелые тучи, дождь, туман, угнетенность и упадок душевный. Где просторы чигиринские, где степная безбрежность, высокие соборы белых облаков равнинных, солнце, лазурь?
Черные дымы вставали с земли, далекие зарева охватывали простор, даже небо не могло чувствовать себя в безопасности, а что простой человек?
Полосы ветра, тишины и крови на земле и на небе, противоположность миров, столкновение, скрежет, крик, стон.
Король, не имея чем платить хану под Зборовом, тайно дал ему согласие брать ясырь с украинских земель, и хищные чамбулы разлетелись во все стороны аж за Днепр и на Брацлавщину, так что ни Небаба, ни Нечай не успели и опомниться, увидев, что творится в их полках. Мне же за этот чужой произвол осталась песня-проклятье:
Бодай Хмеля-Хмельницького перва куля не минула,
Що велiв брати дiвки, й парубки, i молодiї молодицi!
Парубки йдуть гукаючи, а дiвчата спiваючи.
А молодiї молодицi старого Хмеля проклинаючи:
Бодай того Хмельницького первая куля не минула,
А другая устрiлила - у серденько уцiлила.
35
Два года между Зборовом и Берестечком. Бессмысленные раны на теле народа, на теле земли. Достаточно ли двух лет без войны, чтобы залечить эти раны? Нельзя отнять у людей прошлого, но как же легко лишить их будущего! Я должен был заботиться о будущем, о достоинстве и гордости, преодолеть враждебность, зависть, неразумие, трусость, неминуемую несправедливость власти, отбросив даже мысль о том, что мы якобы испокон веку ниже тех, кто угнетал нас и сосал соки земли нашей. Считали: мы не способны ни на что. Считали: все только для них и для их бога. Считали: нам нужно преодолеть столетия, чтобы хотя бы приблизиться к ним.
А мне достаточно было и тех двух скупо отмеренных лет, чтобы появились и церкви, и школы, и образованность, и образ жизни, и одежда, и здания, и умение жить, и даже гордость да еще и то, чего не нужно вовсе. Спасительны или пагубны для людей знания и образованность? Сотники похаживали вокруг меня толстые и разукрашенные, а полковники еще более толстые и еще богаче наряженные - откуда они взялись, откуда появились, у кого научились? Сверкали золотом, саблями посверкивали по-шляхетски, когда уже добивались всего, тогда еще каждый хотел иметь хотя бы пару соболей, потому что соболя - недоступны и за золото, приобрести их никто не мог, только получить в дар за высокие заслуги или за коварство, а как отличить - где заслуги, а где коварство?
Я спрашивал об этом отца Федора, когда весной ехали мы на пасеку возле Субботова, мой исповедник долго ехал молча, потом свернул на поле к потемневшим остаткам соломенной скирды, слез с коня, приподнял солому в одном месте, в другом, в третьем, показал мне молча. Земля под истертой соломой была изрыта извилистыми беспорядочными канавками. Мышиные норы. Что же в этом удивительного?
- Мыши и те роют как попало, и каждый тянет к себе и добивается как можно больше и легче, а чего же ты, гетман, хотел от людей? Добавь к этим норам еще и разум, вот и получишь то, что имеешь...
Иногда казалось мне, что сижу под срубленным буйным деревом, и каждый собирает себе щепки, гребут друг перед другом - кто больше. Голод злее и могущественнее сытости, может, потому и наползал на эти степи исстари, и исстари над ними летел ветер, и крик, и стон. Голод объединяет людей, сытость рождает зависть, раздоры и ненависть. Два года даровала мне судьба, и два года свирепствовал голод. Пожирал все вокруг, как те голодные коровы в фараоновом сне. Покинутые поля не давали урожая, моровая язва косила людей, они падали и лежали, как дрова, от Днепра до самого Днестра, выли волки и собаки, не пели птицы. Царь Алексей Михайлович разрешил везти с окраинных московских городов на Украину хлеб, соль и съестные припасы, велел приграничным воеводам свободно пропускать купцов с живностью в города украинские, но и этого не хватало: разве же прокормишь целый народ с возов. Этот безумный мир всегда держался на бедных и несчастных, я слышал их голос, он вел меня на мои величайшие битвы, а теперь не слышно стало этого голоса, вместо него гремели голоса тех, которые еще недавно молча размахивали саблями, и все они были такими единодушными в своей жадности, также, как безмолвным и безымянным был простой люд.
Сосредоточение власти и собственности в одних и тех же руках всегда чревато опасностью. В своем всемогуществе я покушался чуть ли не на самого бога, и пока бог гневался и насылал на мою землю неурожай, мор и голод, я делал свое, земное. Открыл школы, начал застройку и украшение земли, устройство городов, за два года успел то, на что уходили целые века. Еще вчера Украина воевала, сегодня училась. Никогда еще так не воевала и никогда не знала такого учения. Павел Халебский, который будет сопровождать патриарха Антиохийского Макария в его путешествии в Москву, напишет про нашу землю: "Начиная с сего города (Рашкова) и по всей земле русских, то есть казаков, мы заметили, к своему огромному удивлению, прекрасную примету: все они, за исключением немногих, даже большинство их жен и дочерей, умеют читать и знают порядок церковных служб и церковное пение; кроме того, священники обучают сирот и не оставляют их слоняться по улицам невеждами". Народ учился быть народом. Ему надо все одолеть! Прорваться сквозь все преграды! Пробиться! Выйти в первый ряд и заявить миру о себе! И кто же подвигал на это народ украинский? Я, Богдан, гетман Хмельницкий. Я тешился самооправданиями, смаковал их. Каких только благородных намерений не выдумаешь, лишь бы только оправдать свои поступки! Меня любили и ненавидели, мир даровал мне все самое лучшее (и самое худшее тоже). Власть неминуемо причиняет зло тем или другим людям, а потом оно так же неминуемо возвращается к своим источникам и падает страшным наказанием на носителей власти.
