Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)
— Смотрите, господа! Это я учил его так действовать саблей. Хорошо! Так его, руби! Ей-Богу, он вскоре сравняется со мной!
Тем временем солнце закатилось. Наездники медленно разъехались, на поле остались только трупы людей и лошадей. В городе раздался колокольный звон на молитву "Ангел Господень".
Наступала ночь. Однако было еще довольно светло, так как кругом виднелись зарева пожаров. Горели Залосицы, Бажинцы, Пюблянки, Стрыевка, Кретовицы, Зарудзе, Вахлиовка, словом, почти все окрестные селения. Ночью дым стал красным, и звезды блестели на розовом фоне неба. Из лесов и прудов с ужасным криком подымались стаи птиц и кружили в освещенном заревом воздухе. Скот в лагере, испуганный необыкновенным зрелищем, стал жалобно мычать.
— Не может быть, — говорили между собой в окопах старые солдаты, — чтобы эти пожары были делом одного татарского отряда, это, должно быть, приближается Хмельницкий с казаками и со всей ордой.
Действительно, это были небезосновательные предположения, так как уже накануне Сераковский известил, что запорожский гетман и хан следуют за прибывшим отрядом, а потому все ждали их с уверенностью. Солдаты, все до одного, находились на валах, народ — на крышах башнях и колокольнях У всех неспокойно бились сердца. Женщины рыдали в костелах, простирая руки к Святым Дарам. Ожидание угнетающим образом действовало на город, замок и лагерь.
Но это продолжалось недолго. Еще не вполне стемнело, когда на горизонте показались первые ряды казаков и татар, за ними другие, третьи, десятые, сотые, тысячные. Казалось, будто все леса и рощи внезапно сорвались с корней и идут на Збараж, Тщетно глаза людей искали конца тем рядам; куда только можно было кинуть взгляд, всюду виднелись тучи людей и лошадей, теряющиеся в дыму и зареве пожаров. Они шли, словно саранча, которая покрывает всю окрестность движущейся страшной массой От этой массы несся шум голосов, как вихрь, шумящий в лесу среди верхушек старых сосен. Неприятели, остановившись в двух верстах от Збаража, стали устраивать лагерь и зажигать костры.
— Смотрите, какая масса костров, — шептали солдаты.
— Уверяю вас, — говорил Заглоба Скшетускому, — что во мне лев и я не чувствую тревоги, но все же предпочел бы, чтобы; до завтра их всех поразила молния! Мне кажется, что и в долине Иосафата не будет столько народу. И что им, этим ворам, нужно? Не лучше ли было бы, если бы каждый из этих собачьих сынов сидел дома и спокойно отрабатывал бы барщину? Чем мы виноваты, что Господь Бог сотворил нас шляхтичами, а их хамами и повелел им подчиняться нам? Меня злость охватывает! Я человек кроткий, но пусть меня не доводят до бешенства. Они пользовались большой свободой, слишком много имели хлеба, оттого и размножились, как мыши в гумне, а теперь кидаются на котов" Погодите, погодите! Есть здесь кот, что называется князем Еремой, и другой — Заглобой!.. Как вы полагаете, вступят ли они в переговоры? Если бы они выказали покорность, можно было бы отпустить их невредимыми — а? Одно меня постоянно беспокоит, достаточно ли в лагере съестных припасов? Ах, черт возьми! Взгляните-ка, господа, ведь за этими кострами еще костры, и дальше костры! Да поразит такое сборище моровая язва!
— Что вы говорите о переговорах, — ответил Скшетуский, — когда они полагают, что мы все в их руках и что завтра им удастся взять нас.
— Но они нас не возьмут, как вы думаете? — спросил Заглоба.
— Это в воле Бога. Во всяком случае, коль скоро здесь князь, то нелегко им будет это сделать.
— Вот так утешили! Меня не интересует, легко ли им будет; или трудно, но важно то, чтобы мы вовсе не попали им в руки.
— Для солдата немалое удовлетворение заключается и в том, если он даром не отдаст своей жизни.
— Конечно, конечно. Да спалит их молния вместе с вашим удовлетворением.
В эту минуту к ним подошли Подбипента и Володыевский.
— Говорят, что татар и казаков собралось здесь полмиллиона, — промолвил литвин.
— Чтоб у вас язык отсох! — крикнул Заглоба — Нечего сказать — хорошая новость!
— При штурмах их легче будет рубить, чем в поле, — мягкое ответил Подбипента.
— Коль скоро наш князь и Хмельницкий наконец встретились, — заметил Володыевский, — то уже нечего говорить о переговорах. Завтра будет судный день, — добавил он, потирая руки.
Маленький рыцарь был прав. В этой войне, столь продолжительной, еще ни разуме встречались лицом к лицу эти два страшных льва. Один громил гетманов и полковников, другой — могущественных казацких атаманов, за одним и другим вослед шла победа, один и другой были пугалами для врагов, но кто останется победителем в непосредственном столкновении, должно было решиться только теперь Вишневецкий смотрел с вала на бесчисленные полчища татар и казаков — и тщетно старался охватить их взглядом? Хмельницкий поглядывал с поля на замок и лагерь, думая в душе: "Там мой самый страшный враг, если я его уничтожу, кто тогда решится противиться мне?"
Легко было отгадать, что борьба между этими двумя людьми будет продолжительная и отчаянная, но результат ее не подлежал сомнению. Этот князь на Лубнах и Вишневце стоял во главе пятнадцати тысяч воинов, включая в это число обозных слуг, между тем как за крестьянским вождем шли люди, живущие на пространстве от берегов Азовского моря и Дона вплоть до устьев Дуная. С ним шел хан во главе орд Крымской, Белгородской, Ногайской и Добруджской, шел народ, обитающий по берегам всех притоков Днестра и Днепра, шли низовцы и бесчисленная чернь — из степей, яров, лесов, городов, местечек, деревень и хуторов, и все те, которые прежде служили в польских войсках; шли Черкассы, валахские каралаши, силистрийские и румелийские турки, шли даже разные ватаги сербов и болгар. Могло показаться, будто это новое переселение народов, которые покинули свои сумрачные степные жилища и движутся на запад, чтобы занять новые земли и образовать новое государство.
Таково было соотношение борющихся сил: горсть против сотен, остров против моря. Поэтому неудивительно, что не одно сердце билось тревогой и что не только в городе, не только в этом крае, но во всей Республике смотрели нггэти одинокие окопы, окруженные морем диких воинов, как на могилу великих рыцарей и их великого вождя.
Так же, наверное, смотрел и Хмельницкий, так как лишь только загорелись костры в его лагерях, как перед окопами появился казак с белым парламентерским знаменем, который стал трубить и кричать, чтобы не стреляли.
Стража вышла и тотчас схватила казака.
— Я от гетмана к князю Ереме, — сказал он.
Князь еще находился на коне и стоял на валу с ясным и совершенно спокойным лицом. Зарево костров освещало его изящное лицо розовым светом. Казак, остановившись перед князем, задрожал и в первую минуту не мог говорить, хотя это был старый степной волк и прибыл в качестве посла.
— Кто ты? — спросил князь-воевода, обратив на него свой спокойный взгляд
— Я сотник Сокол… от гетмана.
— А с чем ты пришел?
Сотник стал бить поклоны, а затем проговорил:
— Прости, владыко! Что мне приказали, то скажу — я ни в чем не виноват.
— Говори смело.
— Гетман приказал мне сказать, что он прибыл в гости в Збараж и завтра навестит вас в замке.
— Скажи ему, что я даю пир не завтра, но сегодня! — ответил князь.
Действительно, спустя час загремели пушки, раздались радостные крики и все окна замка засияли от тысячи горящих свечей.
Хан, услышав заздравные выстрелы, звуки труб и литавр, вышел из шатра в сопровождении брата Нурадина, султана Гагки, Тугай-бeя и многих мурз; а затем послал за Хмельницким
Гетман, хотя немного уже пьяный, немедленно явился и, отдав низкие поклоны, а также прикладывая руку ко лбу, к бороде и груди, ждал вопроса.
Хан долго глядел на замок, блестевший издали, как гигантский фонарь, и слегка кивал головой. Наконец, погладив рукой свою жидкую бороду, которая двумя длинными космами спускалась на его шубу, он сказал, указывая пальцем на освещенные окна замка:
— Запорожский гетман, что там такое?
— Могущественнейший царь, — ответил Хмельницкий, — там пирует князь Ерема.
Хан изумился.
— Пирует?..
— То нынче пируют завтрашние трупы, — сказал гетман.
В эту минуту в замке опять загремели выстрелы, зазвучали трубы, и смешанные крики донеслись до достойных ушей хана.
— Един Бог, — пробормотал он. — Лев в сердце этого гяура И после минутного молчания добавил:
— Я предпочел бы быть с ним, чем с тобой.
Хмельницкий задрожал. Тяжко он оплачивал необходимую дружбу с татарином и к тому еще не был уверен в страшном союзнике. По прихоти хана все орды могли обратиться против казаков, которые тогда окончательно погибли бы! Притом гетман видел, что хан помогал ему, в сущности, ради добычи, ради даров, и что, кроме того, считая себя законным монархом в душе, стыдился становиться на сторону восставших против короля, на сторону какого-то Хмеля против могущественного Вишневецкого.
