Житие маррана - Маркос Агинис
— Ну да, — вымученно улыбается усталый доминиканец, — подходящее число для благих перемен.
Судьи берут несколько дней на раздумье, а затем двумя голосами против одного все-таки решают призвать советников-иезуитов во главе с Андресом Эрнандесом. Тюремный смотритель и пара стражников вводят заключенного в торжественный зал с потолком, набранным из тридцати трех тысяч плашек, под которым еще недавно стояла Исабель Отаньес, подавленная и растерянная. Тощие запястья и щиколотки узника, как и положено, скованы кандалами. Он похож на Иисуса, снятого с креста: нос заострился, губы побелели, глаза потускнели, волосы блеклыми прядями струятся на плечи. От былой надменности, казалось бы, не осталось и следа.
Ему позволяют сесть, но затем снова велят подняться. Известное дело, сначала надо произнести клятву. Судьи и секретарь замирают в ожидании. Увы, Франсиско глубоко разочаровывает их и по своему обыкновению клянется Богом Всемогущим. Гайтан бросает испепеляющий взгляд на коллег, поддавшихся на очередную уловку. Маньоска раздраженно приказывает заключенному изложить свои сомнения. Иезуиты напряженно вытягивают шеи.
Узник делает глубокий вдох, силясь придать голосу звучность, и смиренным, почти заискивающим тоном начинает говорить возмутительные дерзости:
— Не кажется ли вам, достопочтенные судьи, что высокомерное стремление навязать всему миру одну и ту же истину лишено смысла?
Вконец истощенный и с виду кроткий узник произносит речь, от которой содрогаются даже стены.
— Возможно, великая истина, превосходящая человеческое разумение, дробится на множество истин, хоть с трудом, но все же доступных пониманию простых смертных. Абсолютная истина так бездонна, так загадочна, что мы способны воспринять ее лишь частично, и восприятие это обусловлено нашим происхождением и нашими верованиями. А они у разных людей разные. Почему, для чего? Не для того ли, чтобы мы были скромнее и ощущали, что нам не по силам объять необъятное? И может статься. наши точки зрения лишь кажутся непримиримыми, а на самом деле отражают отдельные грани Великого сущего, неподвластного разуму. Какой же вклад в постижение великой истины делаете вы, подменяя частью целое, возводя в абсолют свои убеждения — пусть привычные, пусть любимые?
Судьи и ученые не знают, как быть: считать услышанное очередной ересью или же бредовым мудрствованием осужденного?
А Франсиско меж тем спокойно продолжает:
— Искра Божья горит в сердце каждого человека. Не люди ее зажгли, не им и гасить. Моя вера столь же драгоценна для меня, как ваша — для вас.
Инквизиторы с трудом сдерживают возмущение. Разные истины? Безумие, софизм! Нет, такие речи не от Бога, а от лукавого.
— Вы жаждете обратить меня в христианскую веру. Но неужели это по-христиански — мучить и унижать ближнего, разрушать семьи, понуждать к клевете на родственников и друзей? И Христа мучили, и Христа оклеветали. Разве, заставляя других повторять крестный путь Иисуса, вы не обессмысливаете его страдания? Он отдал себя на поругание за все человечество, но люди продолжают пытать и убивать себе подобных. Значит ли это, что ничего не изменилось, что зло не побеждено, а только множится и, следовательно, жертва была напрасной?
Гайтан нервно барабанит пальцами по подлокотникам: надо срочно прерывать заседание. Эта жуткая тварь, по которой давно костер плачет, еще смеет осквернять грязными речами священное место, дворец инквизиции! Теперь даже Кастро де Кастильо разделяет мнение своего противника. А узник, подняв руки, истертые кандалами, презрительно изрекает:
— Все за антихристом гоняетесь? Так вот же он, здесь! — Глаза Франсиско, обведенные черными кругами, сверкают, на губах блуждает странная улыбка. — Видите эти цепи? Видите? Или меня в них Иисус заковал?
«Несчастный окончательно свихнулся», — бормочет Маньоска. А Франсиско обращается к иезуиту Эрнандесу:
— Являются ли разум и воля прирожденными свойствами человека? Является ли забота о здоровье собственного тела его естественным правом?
Богослов кивает.
— И тем не менее… — узник на секунду замолкает, точно теряя нить рассуждений. — И тем не менее тело мое истерзано и скоро обратится в пепел. Разве святой католической церкви не следовало бы уважать плоть — даже больше, чем нам, иудеям? Ведь чем стало Слово? Именно плотью. Для верующих во Христа тайна воплощения особенно важна. В этом смысле христианство — самая человечная из религий. Но почему-то католики вместо того, чтобы боготворить оболочку души, ненавидят ее и стремятся уничтожить. Я не верю в Воплощение, но верую в присутствие Всевышнего в наших жизнях. «Разрушить творение значит нанести оскорбление Творцу», — повторяет Франсиско слова своего отца.
— Хватит! Изложите свои сомнения, и довольно! — кричит Гайтан, побелев от гнева.
Однако инквизиторов ждет сюрприз. Франсиско сует руку в складки грязного балахона и извлекает оттуда две книги. Судьи, советники и секретарь смотрят на него, вытаращив глаза. Исхитрился и украл где-то книги?! Нет, не украл, а написал сам — там, в тесной камере. Секретарь протягивает дрожащую руку и опасливо, точно ядовитых гадов, порождение Вельзевула, берет книжицы, листы которых склеены из кусочков грубой бумаги и исписаны мелким аккуратнейшим почерком. Кладет их перед судьями, возвращается на место и хватается за перо: «Осужденный достал из кармана две книги собственного сочинения, написанные чернилами из сажи на листах, склеенных с такой тщательностью, что и не отличишь от покупных». Бедняга отирает пот со лба и продолжает: «В одной было сто три листа, да и в другой больше ста. Обе подписаны именем „Эли Назорей, недостойный раб Бога Израиля, известный людям под фамилией Сильва“».
Опасные сочинения переходят из рук в руки,
— Вот они, мои сомнения, — говорит Франсиско. — И мои скромные суждения. lie только в вас горит искра Божья, но и в том, кто их записал,
— Дьявольский пламень в тебе горит, нечестивец! — дерзость узника окончательно выводит из себя Кастро дель Кастильо.
Инквизиторы передают слово советникам, но те сначала только вздыхают и мнутся. Наконец, собравшись с духом, иезуиты принимаются разглагольствовать и увещевать. Заседание суда, которого еще не видали стены торжественного зала, длится более трех часов. Богословы пытаются опровергнуть измышления узника и, по мнению судей, умело доказывают, что к свету ведет лишь один путь. Только человек зломудрый и пакостливый мог предположить, будто истина, единственно возможная истина, на что-то там дробится.
Маньоска обращается к Франсиско: если он все-таки готов покаяться, пусть сперва поклянется на распятии.
Заключенный поднимается, хрустя одеревеневшими суставами, и говорит такое, что и судьи, и советники со стонами хватаются за голову.
— Поклясться на распятии? А почему не на дыбе, не на ошейнике с шипами, не на жаровне? Сойдет любое орудие пыток… Ведь и крест, достопочтенные судьи, изначально являлся орудием мучительной казни. Или я ошибаюсь? На кресте язычники распяли Иисуса и многих его последователей-евреев. А потом
