Маргарет Джордж - Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен
Внизу на речном льду резвилась молодежь. Юнцы, привязав к башмакам костяные полозья, скользили по гладкой поверхности и на ходу придумывали разные игры. Компания парней, вооружившись палками, гоняла туда-сюда округлые камешки. Издалека темные фигурки напоминали странных насекомых.
— Да, не я убила старый мир! — повторила Анна. — Ведь не из-за этих же мальчишек закончились летние праздники.
— Однако игры на льду могут кому-то показаться осквернением памяти о лете, — предположил я.
— Мору и ему подобным! — Она сурово взглянула на меня, сверкнув черными глазами. — Вы же не помилуете этих зловредных упрямцев? Само их существование будет постоянно оскорблять меня.
— Не помилую, если они не передумают, — сказал я.
И мои слова выражали не обещание, а суровую действительность. Я сожалел об этом и молился, чтобы обстоятельства изменились и перестали давить на меня.
— Хорошо, — вздохнула Анна. — А то я боялась, что вы предложите им облегченный образец присяги.
Ворочаясь по ночам в постели, я в самом деле обдумывал текст, затрагивающий только парламентский акт и не умалявший широту прав Папы. Мне хотелось склонить к согласию Мора и Фишера, но так и не удалось облечь свои мысли в нужные слова. Как же Анна могла узнать об этом?
— Вариантов присяги не существует, — решительно заявил я.
Моя решимость, казалось бы, должна удовлетворить ее…
— Я отлично знаю, как вы любите Мора! — воскликнула она. — И знаю, как сильна и всеобъемлюща ваша привязанность! Она противоестественна!
— Что?
Таинственный намек озадачил меня.
— «Не ложись с мужчиною, как с женщиною; это мерзость», — выпалила она. — Книга Левит, глава восемнадцать, стих двадцать два.
— Анна! Невероятно! — вскричал я, а затем задал риторический вопрос: — С чего вы вдруг вздумали читать Старый Завет?
Неужели она преуспела в латыни?
— А разве я не права? — удивленно произнесла королева, оставив мой вопрос без внимания. — Вы возделывали с ним «сады души» вашей, резвились и играли, укрывшись от чужих взоров. Жаждали его одобрения и любви, стремились к ним и молили о них! И даже сейчас, когда он отверг вас и ответил на вашу любовь грубой пощечиной отказа, вы стремитесь смягчить и умиротворить его! Ваш любимчик должен принести особую присягу, созданную по заказу, выполненную по индивидуальным меркам и заботливо облегченную его возлюбленным… королем!
— Его любовь не имеет ко мне отношения, — возразил я.
— Жаль!
— Его возлюбленной стала боль, принявшая образ Христа.
«И он соединится с ней в своеобразном обряде, исполненном вместо священника моим палачом», — мысленно добавил я.
— Заумная аллегория, — пренебрежительно усмехнувшись, бросила Анна. — И она совершенно не проясняет то, как вы намерены спасти вашего избранника от той ямы, в которую, по словам библейского проповедника, упадет тот, кто копает ее?[91]
— Выбраться из нее очень просто. Надо лишь возвестить о своей верности, приняв присягу.
— О, неужели король не протянет своему другу щедрую руку помощи? В аллегорическом смысле.
— А вы изрядно поднаторели в аллегориях! Вам отлично удается изображать их, хотя в исключительно безвкусной и жеманной манере. В роли богини, окруженной щеголеватыми обожателями! Неужели вам нравится такой подхалимаж, слащавые, фальшивые вирши и любезности? Фи, миледи, я перерос их, достигнув двадцатилетия!
— Но до того времени вы уже правили Англией три года. Возможно, я тоже через три года последую вашему примеру.
— Нет, вам придется сделать это без промедления! Близится Великий пост, и вы надолго прекратите увеселительные приемы. Вы поняли меня, миледи?
— Несомненно. — В ее голосе явственно прозвучало презрение.
Все чаще и чаще наши разговоры заканчивались язвительными перепалками, исполненными затаенной враждебности, недоверия и слабеющего уважения. Однако я, как и прежде, желал свою жену и искал с ней встреч. Непонятная притягательность. Анна дразнила и мучила меня, не принося утешения моей душе.
* * *Через несколько месяцев стало ясно, что противники присяги предстанут перед судом. В конце 1534 года парламент издал еще один закон: Акт о супрематии, провозгласивший меня главою церкви Англии и определивший как измену «злоумышленное стремление» лишить меня любого из моих законных титулов. Теперь узникам Тауэра предъявят новые обвинения.
Епископ Фишер спокойно переносил тюремное заключение, никак не пытаясь облегчить свою участь. Папа запоздало выступил в его защиту, провозгласив кардиналом. Но Фишера это уже не волновало. Он достиг преклонного возраста и, являясь, в сущности, продолжателем дел моей бабушки Бофор, после ее смерти так и не освоился в новом изменчивом мире. С самого начала «королевского дела» (именуемого порой «разводом») он ставил мне палки в колеса. В ходе официального слушания «бракоразводного» иска в Блэкфрайерс Уорхем представил список всех епископов, поддержавших мою сторону, включив в него и Фишера.
Но Фишер, исполненный мрачного достоинства, встал и заявил:
— Это не моя подпись и печать.
Уорхем признал, что имя Фишера «добавили», допуская, что он выразит согласие с законным решением.
— Нет ничего менее законного, ваше преосвященство, — проворчал он.
Поначалу против меня выступали и другие, сам Уорхем, к примеру. Но в конце концов из всего высшего духовенства при своем мнении остался один непреклонный Джон Фишер.
В итоге 17 июня 1535 года он предстал перед судом по обвинению в государственной измене, выразившейся в отказе признать за королем высшую церковную власть. Он заявил, что по Божественному закону король не может быть главой церкви, хотя пытался оправдаться, отвергая обвинение в «злоумышлении». Но суд вынес вердикт: виновен и заслуживает смертной казни.
Из Тауэра в суд доставили и настоятелей картезианских приоратов Бовейл (в Ноттингемшире) и Аксхольм (в Линкольншире). К ним примкнули еще три мятежных монаха из Лондонской обители. Все они в последний раз отказались дать присягу. По их словам, они никогда не предполагали, что личное мнение может быть преступлением. Но это не убедило дознавателей. Каждого из них приговорили к символическому повешению, после чего еще при жизни их надлежало выпотрошить, внутренности сжечь, а тела четвертовать. Приговор привели в исполнение четвертого мая. Говорят, что изменники шли на казнь, радуясь и распевая псалмы, и совершенно спокойно смотрели, как четвертуют по очереди их собратьев.
Нерешенным оставалось дело Мора.
Ему тоже пришлось предстать перед судом, перед грандиозным и публичным судом в самом большом зале королевства: в Вестминстере, где проводились коронационные пиршества. Мор не мог рассчитывать на меньшее, достигнув великой славы и власти в политическом мире.
Сначала было несколько предварительных слушаний, или дознаний. Этим занимались Кромвель, Кранмер, Одли (сменивший Мора на посту канцлера), Брэндон и Томас Болейн. Перед ними он хранил молчание. Я мог бы сообщить о его сложных умозаключениях, но не захотел. Правда заключалась в том, что он (будучи опытным адвокатом) сам провел свое дело с законным педантизмом — то есть, по существу, свел его к выяснению того, являлось ли его безмолвие злонамеренным. Таким образом, судьи обсуждали не самого Мора, а разные с юридической точки зрения толкования молчания.
Его софистика и приверженность букве закона не произвели впечатления на судей, и они признали его виновным.
Мор наконец понял, что его тактика не принесла ему пользы (и что судьи докопались до истинных его намерений), и попросил дозволения сделать заявление. Его просьбу удовлетворили.
— Сие обвинение основано на парламентском законе, который прямо противоположен законам Господа и Его святой церкви, — сказал он.
Далее Мор пустился в объяснения того, что нельзя издавать законы, управляющие церковью в отдельной стране, если они противоречат законодательству других государств. Англия не вправе объявить себя вне закона, признанного в остальном христианском мире. А наш парламент во главе со мной такое право за ней признал… И на том прения закончились.
Я удержался от описания подробностей судебного процесса Мора, к чему ворошить печальное прошлое… Мучительно вспоминать каждый шаг или весомые аргументы, когда одно действие, одно слово могли изменить приговор. Родственники навещали Мора в Тауэре, прилагая все силы к тому, чтобы уговорить подписать присягу, оправдаться и выйти на свободу.
В Тауэре он проводил время в сочинениях. Там из-под его пера вышли несколько трудов, частично на латинском, — самым значительным из них стал трактат «Моление душ», в коем он размышлял о последних часах жизни Христа, — а также прочие благочестивые произведения на английском языке: «Диалог об утешении в невзгодах» и «Четыре насущных предмета». В последнем трактате действительно описывались четыре вещи, которые человеку суждено познать на смертном одре: смерть, суд Божий, муки чистилища и вечные небесные радости.
