Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Удивительно, но утром все выглядело так, как будто никакого разговора накануне не было. Я, по обычаю, проснулась еще затемно, дождалась шести утра, разбудила Стейси, приготовила ей завтрак и отправила на уроки. Вновь какой-то бесплотный голос зашептал у меня в голове, что сейчас, пока Мамарина и Гродецкий спят, нет ничего проще, чем зарезать их в постелях, свалив это хоть на какого-то местного беглого каторжника. Человеческий обычай предписывает поплевывать через левое плечо, чтобы отвадить мелкого искусителя, подбивающего на недозволенные поступки: предполагается, что существа нашей породы находятся за правым. Но кто тогда пытается искушать меня? И кто поможет мне? В любом случае, успеха этот темный визитер не имел, так что я спокойно уселась за свою работу в ожидании, покуда проснется Елизавета Александровна, которая, в свою очередь, ни словом не обмолвилась ни о своих планах, ни о нашей беседе.
Если бы какой-нибудь сторонний наблюдатель мог видеть нас в ближайшие несколько недель, то он, думаю, и не заметил бы того напряжения, которое исподволь копилось в нашем домишке. Внешне все было совершенно как обычно: я делала свои цветы, Стейси училась, Гродецкий начищал свои ботинки и топал в них на работу, но какие-то мелкие детали постоянно указывали на то, что хрупкий наш мирок вновь пошел трещинами, причем на этот раз не по воле злого рока, а исключительно силами одной из обитательниц. Однажды в почтовом ящике обнаружился вдруг пухлый конверт с цветастыми марками — это родственник-благодетель прислал последние инструкции. Мамарина дневала и ночевала у местной портнихи, которая шила для нее разного рода обновки, среди которых выделялось неуместной монументальностью кипенно-белое свадебное платье, которым она, не удержавшись, передо мной похвасталась. По врожденной моей деликатности, мне пришлось даже выдавить из себя что-то одобрительное, хотя выглядело это, конечно, довольно-таки смешно: изображать из себя девственную овечку, переменив несколько любовников и имея почти взрослую дочь. Впрочем, если Гродецкого это положение успевшего лишь к шапочному разбору устраивало, то мне уж тем более не следовало придираться: мне-то вчуже кажется, что в жизни земнородной женщины имеет значение лишь один, первый ее мужчина, который открывает для нее саму идею греха, а все последующие лишь идут по проложенному им следу. Хотя, конечно, рассуждать об этом мне бы вовсе не стоило.
В одну из суббот я неожиданно встретила Гродецкого в поезде, идущем в Прагу: сперва мы с ним, кажется, по молчаливому уговору собрались сделать вид, что не узнали друг друга, но он, подумав, все-таки подошел ко мне с вымученной приветливостью. Оказалось, что он едет в посольство, получив извещение, что в их с Мамариной и Стейси паспорта проставлены все необходимые транзитные визы. Сообщив мне эти бесценные сведения, от которых у меня, несмотря на внешнюю невозмутимость, опять заныло сердце, он еще немного потоптался рядом, а потом, спросив разрешения, сел напротив и закурил: в вагоне как раз было немноголюдно. Его неприятное лицо выражало явственное смущение — уж не знаю, из-за того, что он собирался разбить мне жизнь, или просто потому, что не знал, о чем со мной говорить, а экспортированные из-под Полтавы правила приличия утверждали, что говорить о чем-то надо. Уж в этом-то я точно не собиралась ему помогать, тем более что у меня с собой была книжка. Продолжая перечитывать хорошо мне памятный диалог Старика и Незнакомца, я поглядывала на своего визави, воображая, как было бы славно, если бы он прямо тут, на моих глазах, свалился от приступа грудной жабы, и уж какие бы я подобрала особенные, единственные слова, чтобы рассказать Мамариной о постигшем нас всех несчастье. Но он сидел передо мной, выпрямившись (русские говорят «как аршин проглотил»), опираясь на зонтик, и явно терзался, не зная, с чего начать. «А как вам кажется, Елизавета Александровна не будет скучать по Европе?» — подарил вдруг он. Почему-то этот нелепейший вопрос расстроил меня необычайно: я даже не знаю, в чем тут было дело, как будто он, словно японский борец джиу-джицу, нащупал самую болезненную точку и нанес в нее короткий разящий удар. Слезы сами собой полились у меня из глаз — я сидела перед этим тупицей в его обтерханном пиджаке и рыдала в три ручья: кажется, никогда до этого не оказывалась я в таком отчаянии, да еще и по такому ничтожному поводу. Он и сам, понятно, не ожидал такого эффекта от своих слов, так что явственно перепугался и сунулся было меня утешать, но этого уже я снести никак не смогла и, подхватив свою книжку и картонку, ретировалась в другой вагон, благо поезд был нового образца, с двумя входами. Этот симплициссимус потащился было за мной, но, по счастью, навстречу ему попался кондуктор, как видно из военных, с браво загнутыми усами, у которого при виде плачущей дамы и преследующего ее господина сработал правильный рефлекс. Гродецкий, не знавший ни по-чешски, ни по-немецки, остался объясняться с ним жестами, а я, к счастью, смогла забиться в пустующий отсек и там кое-как успокоиться.
Почему-то я искренне, изо всех сил надеялась, что доктор в этот раз явится ко мне из своей небесной или подводной обители, и я смогу рассказать ему о своих печалях. Быстро справившись с деловой частью своего визита, я вышла к набережной и, не поднимая головы, поплелась в сторону Вышеграда. Хотя я и старалась не оборачиваться, но спустя несколько минут почувствовала, что доктор где-то рядом — может быть, по еле слышному запаху тины. Словно
