Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
Ему казалось, что он с завязанными глазами блуждает по кругу. Он старался вспомнить точный текст одной известной фразы Ницше{92} о том, что человек должен быть не проблемой, но разрешением ее. Некогда этот принцип представлялся ему бесспорным, но теперь, с каждым годом, он находил, что к нему все труднее и труднее применяться. Нередко ему случалось отмечать, что некоторые из принятых им решений (обычно — наиболее внезапные и часто — самые важные) противоречили его привычной логике до такой степени, что он уже несколько раз задавал вопрос: «Действительно ли я тот, за кого себя принимаю?» Это было лишь беглое, молниеносное подозрение, подобное вспышке света, на одну секунду разорвавшей темноту, чтобы после темнота эта стала еще гуще, — подозрение, которое он всегда отстранял, которое оттолкнул и в этот раз.
Его выручила случайность. Когда он подходил к улице Ройяль, из подвальной отдушины булочной на него пахнуло ароматом свежего хлеба, теплым, как дыхание живого существа, и это придало новый оборот его мыслям. Он зевнул и стал искать глазами какой-нибудь освещенный ресторан; затем ему вдруг захотелось дойти до Французской Комедии и закусить у Земма — в маленьком баре, открытом до самого утра, куда он иногда ночью заходил, перед тем как перейти через мосты.
«Странно все-таки! — сознался он после короткого внутреннего молчания. — Как ни сомневайся, как ни разрушай, как ни освобождайся от всевозможных предрассудков, все равно остается нечто непреодолимое, чего не может уничтожить никакое сомнение: потребность человека верить в свой разум… Уже целый час я усиленно доказываю это себе на собственном примере!..» Он чувствовал себя усталым и неудовлетворенным. Он жадно искал какой-нибудь успокоительной аксиомы, которая могла бы вернуть ему утраченное равновесие. «Все в жизни — конфликт, — лениво решил он под конец, — это не ново; то, что во мне сейчас происходит, есть общее явление, обычная борьба всего живущего».
Некоторое время он шагал, не думая ни о чем определенном. Бульвары с их всегдашней толчеей были уже недалеко. На всех улицах поджидали или прогуливались чрезвычайно общительные особы женского пола, но он почти дружелюбным движением руки отклонял их предложения.
Мало-помалу, однако, расплывчатая мысль его стала сгущаться.
«Я живу, — молвил он наконец про себя, — это факт. Иначе говоря, я непрестанно выбираю те или иные поступки и действую. Отлично. Но здесь-то и начинается темнота. Во имя чего совершается этот выбор, эти действия? Не знаю. Не во имя ли той прозорливости, о которой я только что думал? Нет… Теория!.. В сущности говоря, никогда еще ни одно решение, мною принятое, ни один мой поступок не зависели от этого стремления к ясному пониманию вещей. Только тогда, когда поступок уже совершен, эта прозорливость появляется на сцену, чтобы оправдать в моих глазах то, что мною сделано… А ведь с тех пор, как я стал мыслящим существом, я чувствую, что мною руководит, ну, скажем, некий инстинкт, некая сила, заставляющая меня почти без всякой задержки выбирать то, а не это, поступать так, а не наоборот. И вот, — это-то больше всего и смущает меня, — я замечаю, что мои поступки никогда не бывают противоречивы. Все, следовательно, происходит так, как будто я подчиняюсь какому-то непреложному закону… Да, но какому именно? Не знаю! Каждый раз, когда в какой-нибудь важный момент моей жизни этот внутренний порыв заставлял меня выбрать определенный путь и действовать в определенном смысле, я тщетно спрашивал себя: во имя чего? — и вечно приходилось мне натыкаться на непроницаемую стену. Я чувствую свою уверенность, чувствую, что существую, чувствую, что поступаю законно, — и все же я вне всяких законов. Ни в доктринах прошлых времен, ни в современных философских системах, ни в себе самом я не нахожу удовлетворительного ответа; я совершенно отчетливо вижу все те правила, под которыми не стал бы подписываться, но не нахожу ни одного, которому мог бы подчиниться; ни одна строго определившаяся доктрина никогда, даже издали, не казалась мне подходящей для меня или хотя бы способной объяснить мне мое собственное поведение. А ведь я иду вперед, несмотря ни на что; и продвигаюсь бодрым шагом, без колебаний и даже довольно прямо! Не странно ли это? Я — точно смелый корабль, который быстро плывет по намеченному пути, хотя его шкипер обходится без компаса… Действительно, можно сказать, что я нахожусь в зависимости от некоего порядка! Я это даже, пожалуй, чувствую: сущность моя упорядочена. Но что это за порядок?.. В остальном жаловаться мне не на что.
Я вовсе не стремлюсь стать другим, мне просто хотелось бы понять, почему именно я таков. Правда, в этом любопытстве есть немного беспокойства. Неужели же каждый человек таит в себе подобную загадку? Смогу ли я когда-нибудь разрешить свою? Сумею ли наконец сформулировать мой закон? Узнаю ли когда-нибудь — во имя чего?..»
Антуан ускорил шаги: на той стороне площади он увидел светящуюся вывеску Земма, и с этого момента его занимал только голод.
Антуан ринулся во входной коридор так поспешно, что споткнулся о корзины с устрицами, распространявшие вокруг себя солено-горький запах моря.
Бар находился в подвальном помещении; туда вела узкая спиральная лестница, живописная, немного таинственная. В этот поздний час зал был переполнен; ночные посетители сидели за столиками, погруженные в теплый туман, пахнущий кухней, спиртом, сигарами, словно взбиваемый свистящими вентиляторами. Лакированное красное дерево и зеленая кожа обстановки придавали этому низкому, вытянутому помещению без окон вид курительной комнаты океанского парохода.
Антуан выбрал свободный уголок, бросил пальто на скамейку, сел. Его уже охватывало какое-то блаженное ощущение. И сейчас же, по контрасту, он представил себе там, далеко, комнату больного ребенка, маленькое тельце, влажное от пота, тщетно старающееся выскользнуть из объятий смерти; в ушах его еще звучало зловещее покачивание колыбели, похожее на стук ноги, отбивающей такт… Он вздрогнул, внезапно помрачнев.
— Один прибор?
— Один. Ростбиф, черный хлеб и большой стакан виски, без соды, с графином холодной воды.
— Не угодно ли супу с сыром?
— Пожалуй, дайте.
На каждом столе для возбуждения жажды стояли вазочки с крошечными, как «лунная травка», поджаренными в соли ломтиками картофеля. Антуан понял, насколько он голоден, по тому удовольствию, с каким он грыз эти кусочки в ожидании, пока ему подадут суп с сыром, сваренный на медленном огне, пенящийся, густой и слегка пахнущий луком, — блюдо, которым славилось это заведение.
Неподалеку от него стояли какие-то люди и громко требовали, чтобы им подали пальто. Молодая женщина, принадлежавшая к этой шумной компании, украдкой посмотрела на Антуана; взгляды их встретились; она незаметно ему улыбнулась. Где он видел это лицо, словно сошедшее с японской гравюры, гладкое и плоское, ровную линию бровей, узкие, слегка раскосые глаза? Ему понравилась осторожная ловкость, с которой она, незаметно для других, подала ему этот знак. Ба, да ведь это натурщица, которую он не раз видел у Даниэля де Фонтанена в его бывшей мастерской на улице Мазарини. Он даже отчетливо вспомнил один сеанс — как-то летом, в жаркий послеполуденный час; ему припомнились и время дня, и освещение, и поза натурщицы; вспомнилось и волнение, задержавшее его там, хотя он торопился… Глаза его проводили эту женщину до дверей. Каким именем называл ее Даниэль? Именем, похожим на название одного из сортов чая… Прежде чем окончательно скрыться из виду, она обернулась. В памяти Антуана ее тело оставалось тоже каким-то плоским, гладким, нервным…
В течение нескольких месяцев, пока он уверял себя, что любит Жиз, в жизни его не было места для других женщин. В сущности, со времени разрыва с г-жой Жавен (связь, длившаяся всего два месяца и едва не кончившаяся плохо) он жил без любовницы. Несколько секунд он испытывал по этому поводу сильное огорчение. Затем пригубил виски, которое ему только что принесли, и, приподняв крышку суповой миски, втянул в себя вкусный густой запах, поднимавшийся оттуда.
В этот момент посыльный, стоявший у входа, подошел к нему и передал измятую, сложенную вчетверо бумажку. Это была программа какого-то мюзик-холла. В уголке было нацарапано карандашом:
«Земм, завтра вечером, в десять часов?»
— Ответ нужен? — спросил Антуан.
Это забавляло его и в то же время озадачило.
— Нет, дама ушла, — ответил посыльный.
Антуан решил не обращать внимания на это приглашение. Тем не менее он спрятал бумажку в карман и принялся за ужин.
«Чудесная штука — жизнь, — подумал он внезапно, охваченный вихрем радостных мыслей, и тотчас же подтвердил: — Да, я люблю жизнь. — Потом на мгновение задумался. — В сущности, мне никого не нужно». И снова всплыло воспоминание о Жиз. Он признал, что для того, чтобы быть счастливым, ему достаточно жизни самой по себе, даже без любви. Он чистосердечно сознался самому себе, что, пока Жиз была в Англии, он неизменно чувствовал себя как нельзя лучше, хотя и был в разлуке с ней. Впрочем, много ли вообще места уделялось женщине в том, что составляло его счастье? Рашель?.. Да. Рашель! Но чем бы он стал, если бы Рашель не уехала? И к тому же разве не чувствовал он себя совершенно излеченным от подобных страстей?.. Свое чувство к Жиз он не решился бы теперь назвать любовью. Он стал искать другого слова. Влечение? Мысль о Жиз занимала его еще несколько минут. Он пообещал себе до конца разобраться во всем, что произошло с ним за последние месяцы. Одно было несомненно: он постепенно создал некий воображаемый образ Жиз, весьма отличный от реальной Жиз, которая не далее как сегодня… Но не стоило заниматься такими сопоставлениями.
