Михаил Старицкий - Перед бурей
— Клянусь, — сказал торжественно король, — лишь бы мои друзья меня поддержали...
— Жизнь наша за короля и за благо отчизны! — воскликнул с достоинством канцлер.
— Верю! — приложил руку к сердцу король и прибавил: — Однако пора начать прием... Присылай первого московского посла Львова.
Оссолинский вышел и через минуту ввел в кабинет Львова.
— Всемилостивейший мой государь, царь и великий князь всея Руси и самодержец, — поклонился в пояс Львов, — желает твоему королевскому величеству здравия и преуспеяния в державных заботах.
Львов говорил по-русски, так как Владислав IV еще в молодости, готовясь быть московским царем, изучал русскую речь.
— Благодарю от души венценосного брата по трону за его внимание, — ответил тем не менее по-польски король. — Пусть пан посол передаст его царской милости, великому московскому государю, что мы молим всевышнего о ниспослании ему исцеления от недугов и даровании всяких благ, что мы будем счастливы, если сможем чем доказать наши дружественные чувства к царственному соседу.
— Пресветлый мой царь-государь, с своей стороны, питает к тебе, наияснейший король, в душе своей чувства великого доверия и приязни и просит тебя, государь, изловить некоего предерзостного шляхтенка, именующего себя якобы сыном Димитрия, бывшего вора и похитителя трона Гришку Отрепьева{142}, каковой воренок и подписуется царским именем.
И Львов рассказал подробно, как киевский поп достал такое крамольное письмо, переслал его в Москву и как оно там произвело смуту и соблазн, а в конце посол бил челом от имени московского царя, чтобы выдал король его царскому величеству этого подлого воренка для розыска над ним и для торжественной казни.
— Я позволю себе заметить, — отозвался канцлер, — что это событие casus fatalis[115], или, лучше сказать, шутка, совершенно неверно истолкована его царской милости: такой шляхтич действительно существует из фамилии Лубов и живет на Подлясьи{143}, но совершенно невинен — никаких мечтаний не имел и не имеет, просто совершенный дурак.
— Но, однако же, письмо и титулованье? — прервал его недоумевающий и возмущенный король.
— Это вот что, — продолжал канцлер, — еще при войнах с Московиею покойного приснопамятного родителя твоей королевской милости Жигмонта великий литовский канцлер Сапега, для устрашения воюющей стороны, придумал назвать одного молоденького хлопчика, вот этого Луба, сыном умерщвленного Димитрия, что на час в Москве был царем, да не только назвал, а и приказал хлопчику, глупенышу еще, подписываться царем... Так вот, вероятно, это одно из тех детских писем; хлопец же знает только свой огород и понятия не имеет о царствах. Так грех же, не годится своего невинного гражданина отдать на мучения.
— Я вполне убежден, — заключил после некоторой паузы король, — что и царственный брат мой, узнавши об этой пустой, хотя, быть может, и грубой шутке сошедших уже с сего мира лиц, не будет настаивать на казни невинной жертвы... Но для рассеяния сомнений и успокоения его царского величества я могу согласиться на следующее: отправить с моими послами в Москву этого шляхтича как неприкосновенное лицо, — пусть он там принесет свои оправдания.
Король наклонил слегка голову, и посол с низким поклоном удалился; Оссолинский проводил его до дверей, пригласив к себе для дальнейших распоряжений и разъяснений.
Вслед за Львовым представился королю посол кардинала Мазарини. В изящной, несколько напыщенной речи приветствовал он на французском языке короля от имени его эминенции[116], передал всякие благопожелания и дружеский совет не питать скорбь свою долгим трауром, а вступить во второй брак; что Мария де Невер, исполненная всяких телесных и душевных красот, уже десять лет мечтает быть подругой первого рыцаря и коронованного героя; что этот брак, принося королю много материальных выгод, скрепил бы союз двух держав, а дружба Франции будет искреннее и полезнее дружбы алчных соседей, так как она будет бескорыстной.
Плохо владея французским языком, король ему отвечал по-латыни:
— Я тронут до глубины души благосклонным вниманием ко мне его яснопревелебной мосци и благодарю за добрые пожелания и советы. Известие, переданное мне ясным паном, что ее светлость готова меня наделить новым счастьем и уврачевать мои сердечные раны, до того восторгает меня, что я готов молиться за нее, как за ниспосланную мне богом отраду. С неописанною радостью я принимаю совет его эминенции, а осуществление его почту за великое счастие... Передай, ваша мосць, яснопревелебнейшему кардиналу, что я немедленно шлю в Париж почетнейшее посольство, которое засвидетельствует ее светлости, что она уже владеет моим сердцем вполне и что я жду ее с трепетом нетерпения в пределы моей державы, чтобы торжественно назвать своею супругой и королевой... А шановному вестнику такого счастливейшего для меня известия я предложу на добрую обо мне память вот это... — и король, снявши с пальца драгоценный перстень с огромным рубином, вручил его изумленному от неожиданности послу.
Француз принял его, поцеловал край королевской одежды и рассыпался в нескончаемых благодарностях.
— Я ошеломлен от восторга и радости, — произнес, наконец, Оссолинский, не ожидавший такого скорого и благодетельного решения со стороны короля. — Нет, небо за нас, коли оно внедряет в твое сердце, король, такие счастливые для всех и благие чувства... Приношу искреннейшее поздравление его королевской милости с ожидаемым счастьем и предсказываю, что это счастье будет счастьем его народа.
— Дай бог! — пожал ему руку король и отпустил милостиво посла.
В это время вошел джура и возвестил, что в аванзалу пришел венецийский посол.
— Проси! — весело крикнул король, а Оссолинский бросился к двери, ему навстречу.
В кабинет вошел красивый и изящно одетый итальянец. Черные вьющиеся волосы и такая же бородка рельефно оттеняли белизну его лица, а черные, большие глаза, что маслины, то щурились хитро, то вспыхивали огнем. На венецианце надет был бархатный черный камзол с серебряными аграфами, из прорезных рукавов которого проглядывали фиолетовые атласные полосы: на открытой груди и на шее снегом сверкали роскошные, тончайшие кружева; черные бархатные шаровары покрывали ноги лишь до колен, а от колен шли шелковые пунцовые чулки; ноги были обуты в пунцовые же элегантные башмаки; у левого бока висела шпага, а на плечи накинута была мантия фиолетового цвета с серебром.
— Добро пожаловать, — приветствовал его король по- итальянски, — сыны царицы морей нам особенно дороги.
— Несчастная царица, осажденная дикими варварами{144}, протягивает к тебе, найяснейший король, свои руки и уповает, что благороднейший витязь поднимет непобедимый свой меч на защиту сестры своей, на защиту святого креста, на погибель ислама!
— Пока бьется в груди этой сердце, — ответил торжественно король, — пока рука владеет мечом, я весь отдаю себя угнетенным. Но для исполнения желания нужно иметь возможность, а возможность не всегда зависит от нас.
— Для облегчения этой возможности, — опустил глаза Тьеполо, — я привез решение совета десяти — отпустить вашей королевской милости на военные издержки шестьсот тысяч флоринов.
— Это действительно развязывает нам руки, светлый пане, — поторопился заметить канцлер.
— Да, — добавил король, — и чем поспешнее осуществится это благое решение, тем скорее и мы можем начать действовать.
— Я привез вашему королевскому маестату часть этой суммы с собою, — посмотрел пристально в глаза королю Тьеполо, — и если морская диверсия, о которой мы говорили, отвлечет турок от Кандии{145}, то немедленно будет выплачена и остальная сумма...
— Все это так, — замялся король, — но набег козаков может вызвать немедленное нападение на наши границы татар, а потому нам крайне необходимо быть во всеоружии.
— Можно и это уладить, — улыбнулся лукаво посол, — республика желает быть только уверенной, что войска готовятся для войны с неверными, а не с какой-либо другой державой.
— Полагаю, что для этой уверенности достаточно одного моего слова! — гордо ответил король.
— Совершенно достаточно, — нагнул голову посол, — святейший папа шлет свое архипастырское благословение и разрешает силой, данною ему свыше, все прегрешения тому, кто подъемлет брань на врагов Христовых. Его эминенция нунций вручит вашему маестату папскую буллу.
— С смирением лобзаю стопы его святейшества, — сложил набожно руки король и наклонил голову.
