Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Тихо, батько.
«Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире не вернуться», — тревожился Болотников.
Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
— Выступили, батько!
На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
— Рысью скачут.
— Много ли?
— Сотни две, а то и боле.
Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.
«Никак, все выступили. Слава богу… Но что это?»
Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.
«Хитер, бестия!» — помрачнел Болотников. Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрель цов был страшен. А Болотников все выжидал, но стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
— Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
— Сиди и помалкивай, — строго оборвал казака Смо лянинов.
«Пропало дело, — удрученно вздохнул Секира. — Но чего ж Болотников тянет? Побьют донцов в лощине».
— У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.
— Помалкивай! — вновь рыкнул на гультяя Смолянинов, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
— Не пора ли, батько? — нетерпеливо тронул Болотникова за плечо Мирон Нагиба.
— Пора!
Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку Гнедка.
— По коням, други!
Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Болотникова.
— Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! — громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Иван.
Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу.
Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
— Подлый лазутчик — рявкнула голова. — Догнать!
Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где там: казаки выделили Секире резвого скакуна.
На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
— Вперед! С нами бог и государь! — отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.
Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой.
Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу повольников и гулко кричал:
— Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!
Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.
Смолянинов же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Болотникову, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.
На поле брани остались лежать пятьдесят шесть казаков и чуть более сотни стрельцов.
Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают убитых повольников, и мрачно раздумывал:
«Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется».
Глава 7
Купец Пронькин
Москва. Белый город.
На обширном подворье купца суконной сотни Евстигнея Саввича Пронькина суета. Высыпали к воротам приказчик, торговые сидельцы, работные, сенные девки.
Выплыла из терема дородная хозяйка Варвара Егоровна в алой зарбафной шубке. На голове купчихи кика с жемчужными поднизями, на ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.
Встречали из дальней поездки Евстигнея Саввича. Ходил он с торговым обозом к Белому морю. Уехал еще на Николу зимнего, четыре месяца с заморскими гостями торговал, и вот только весной возвращается.
Соскучал купец Пронькин по московскому терему, по супруге статной: не утерпел, послал от Троицкой лавры гонца в хоромы. Тот в три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:
— Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.
Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:
— Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!
И началась суматоха!
Сама же засновала по терему. Все ли в хоромах урядливо? Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.
Заглянула в подклет, повалушу, сени, светелку… Однако всюду было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.
«Поди, не осерчает Евстигней Саввич».
Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться…
— Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал! — сполошно закричал караульный с крыши терема.
— Подавай, — вспыхнув, повелела Варвара.
Приказчик протянул рушник с хлебом да солью. Варвара приняла и вышла за ворота.
Евстигней степенно вылез из возка, снял шапку, помолился на золотые маковки храма Успения и, приосанившись, неторопливо зашагал к воротам.
Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.
— В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?
Евстигней пытливым, дотошным взором глянул на румяную женку. Уезжал — крепко наказывал: «Хоромы стеречь пуще глаз. На Москве лиходеев тьма. За сидельцами дозирай, чтоб не воровали». Однако опасался Евстигней не столь татей да воров, сколь добрых молодцев. Варька молода да пригожа, долго ли до греха? И без того купцы да приказчики на супругу заглядываются.
— В здравии, матушка… Все ли слава богу?
— Бог миловал, Евстигней Саввич.
— Ну-ну, погляжу ужо.
Евстигней все так же зорко, вприщур оглядел приказчика и сидельцев. Те низко кланялись хозяину, распялив рот в улыбке, говорили:
— Рады видеть в здравии, батюшка.
— Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.
Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний:
— Прикажи баню истопить, Варвара.
— Готова, батюшка.
— А кто топил?
— Гаврила, батюшка.
Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и в самом деле приготовил баню на славу. Нагрел каменку и воду березовыми полешками. Другого дерева не признавал: дух не тот, да и начадить можно, а коль начадишь — вся баня насмарку.
Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой. В предбаннике на лавках расстелил в несколько рядов кошму и покрыл её белой простыней. По войлоку раскидал пахучее сено, а в самой мыльне лавки покрыл душистыми травами.
— Заходи, Евстигней Саввич. Поди, стосковался по баньке-то, — приветливо встретил купца Гаврила.
— Стосковался, Гаврила. Экая благодать, — радуясь бане, вымолвил Евстигней.
Разделся в предбаннике, малость посидел на лавке и шагнул в жаркое сугрево мыльни. Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, Евстигнея обдало густыми клубами пара. Он окатил себя из берестяного туеска мятным квасом и полез на полок, сделанный из липового дерева. Обданный кипятком, окутанный паром, полок издавал медовый запах. Евстигней вытянулся и блаженно закряхтел.
— Зачинай, Гаврила.
Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
— У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
Тело нестерпимо зачесалось.
— Хлещи!
Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.
— Хлещи, душегуб!
Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.
— Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
— A-а, лиходей!
Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.
— Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, — молвил Гаврила.
Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.
— Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
— Ишь, душегуб, — хохотнул Евстигней, забираясь на полок. — Правь, дьявол!
Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил «за труды» яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.
