Николай Задорнов - Война за океан

— Нет, я хочу в Петербург, в Сибирь и так далее…

— Но служба! И я хотел бы домой! Дорогой Иван Александрович! Как же вы книгу напишете? Главного, главного не видя, ради чего вы трудились! Книги у вас не получится. Просто ради вас же не могу я вас отпустить.

Он опять за свое! Расстались, ни о чем не договорившись. Вечером адмирал снова прислал за Гончаровым и сказал, что согласен отпустить.

— Будь по-вашему! — вздохнул он и смотрел с сожалением, как на нежелающего обратиться в истинную веру.

Гончаров извинился за резкости. Начались упреки, потом опять извинения. К Ивану Александровичу сразу вернулось хорошее настроение.

Хотел бы адмирал сказать, что, мол, легко вам, не моряку, да из деликатности ж благородства не тронул больных мест. Ведь человек берется о море книгу писать!

Утром пришла шхуна «Восток». После полудня уходили в Николаевск Гончаров и барон Криднер. Когда Гончаров почувствовал, что покидает судно, сердце его облилось кровью. Жаль всех, хочется плакать, жаль и фрегата, и людей, и даже самого адмирала жаль. Нет, лично к нему нет у Ивана Александровича никакой неприязни — человек и он такой же, как все. Жалко было и его, когда прощались. И у адмирала, кажется, что-то человеческое в душе шевельнулось.

Жаль фрегата! Дом мой, милый, привычный! Жаль Фадеева, и у того рожа как заплаканная. Фрегат, разоруженный, с командой, убывшей уже более чем наполовину, как постаревший человек, которого один за другим оставляют друзья…

Все! Гончаров сбежал по трапу. Свобода! Идут волны, ветер, облака, чистое небо, Муравьев, Россия! Вот и прекрасный Римский, лучший спутник и товарищ. Шхуна пошла. Раздался молодой голос ее капитана.

А на борту «Паллады» что делается! Все высыпали. Весь экипаж, матросы, не только офицеры.

Они провожали своего доброго, рассеянного, но дельного и терпеливого товарища. Конец — делу венец. Тверд он оказался, не уступил самому адмиралу. И как-то по-другому всем представился этот скромный и малозаметный человек в этот час, когда он отходил на шхуне.

Через час шхуна села на мель. Гончаров ушел вниз, стал раскладывать вещи в каюте, приготовляясь к новому вояжу.

Вдруг наверху раздался голос Римского:

— Иван Александрович! Адмирал идет к нам! Не за вами ли?

Сердце Гончарова похолодело. «Боже! А ну как он опять передумал? В Японию? В бумажки сморкаться?» Впрочем, может быть, шутит Воин Андреевич. Гончаров проворно взбежал наверх. Сердце его заныло. По волнам к шхуне в самом деле шла синяя гичка адмирала.

Адмирал поднялся, сказал, что прибыл проститься. Пожелал счастливого пути, пожал руку Ивану Александровичу, просил его и Римского-Корсакова напомнить Муравьеву, чтобы отпустил шхуну к 24 августа.

На сердце совсем отлегло. На самом деле, худой мир лучше доброй ссоры! Адмирал поступил благородно и, слава богу, задерживать не намеревался.

Не знал только Гончаров, что в бумаге, которую вез в Петербург барон Криднер, адмирал, сообщая о трудах своих спутников и испрашивая для них наград, ни единым словом не поминал Гончарова, как будто и не был он в Японии. Да если бы и знал — не расстроился бы.

Гичка ушла. Шхуна снялась с мели. Тучи густеют, над морем сумрак. Грозен этот пролив. Глухо бьют и рычат волны на мелях, закипают в гребнях и вдруг как спотыкаются и проваливаются и гудят, как отдаленный гром гремит.

Вот уж и не видно «Паллады». Какая-то ее судьба? Гончарову кажется она живым уставшим существом, в судьбе корабля мерещится участь одинокой человеческой жизни. Сейчас он чувствовал, как жаль покидать друзей, какие прекрасные и благородные люди его окружали.

Глава двенадцатая

НА ШХУНЕ

Мне так хотелось перестать поскорее путешествовать, что я не съехал с нашими, в качестве путешественника, на берег в Петровском зимовье и нетерпеливо ждал, когда они воротятся, чтобы перебежать Охотское море, ступить на берег твердой ногой и быть дома.[114]

В Николаевске-на-Амуре генерал встретил Гончарова очень радушно в новом большом доме.

— К двадцатому августа шхуна вернется непременно! — сказал он, услыхав о просьбе адмирала.

Муравьев с большим воодушевлением отдавал при Гончарове распоряжения Невельскому и Петрову, что следовало сделать тут за зиму. Задавалось дела много, и Гончаров удивлялся, как губернатор помнит мелочи.

«Не забудет ли губернатор про Владимирский крест! — думал Петров. — Или он только для красного словца сказал, чтобы побольше плохого выведать о Невельском? Конечно, характер Геннадия Ивановича неровен, да главное не в этом, а людей накормить надо». Так и сказано было генералу.

Многое пришлось услыхать Александру Ивановичу, пока Муравьев гостил. Неужели дни Геннадия Ивановича сочтены? Быть не может! Но как же тогда генерал так отзывается о нем. Неужели высшее начальство всегда так взыскательно?

А еще через день веселая толпа путешественников, отправлявшихся с устья Амура в Россию, погружалась на шхуну. Отвалили и пошли вниз мимо веселых, кудрявых гор, вскоре закрывших панораму прибрежного строившегося Николаевска.

Свита губернатора довольна. Во главе со своим генералом торжествует победу. Они совершили славный подвиг! Вышли в лиман, тут ветер и дождь пошел. Началась беготня наверху, на русленях кидают лот. Боятся мелей. Невельской в дождевике ходит с юта на бак.

Гончаров услышал рассказы о Невельском и его семье. Он представлялся Ивану Александровичу одним из тех многочисленных тружеников, которые честно двигают всякое дело на Руси.

Но здесь все в восторге от Муравьева, он как солнце согревающее. И для Гончарова в нем много знакомого, родного, «сухопутного», и при всем том Муравьев — человек дела.

Наверху волна обрушилась на палубу. Гончаров пошел посмотреть. Даль моря во мгле. Что-то она предвещает?

Римский вышел из рубки. Подошел Невельской. Глаза у него острые, смотрят пытливо. Сказал, что выходим в Охотское море, идем по фарватеру. Канал узок, но нынче, по случаю войны, это нам на пользу, никакой враг не найдет. Гончарову так надоели все эти фарватеры, бары, банки, что он почти не слушал, зная одно: шхуна выходит в море.

У Гончарова душа сжималась при мысли, что Невельской вдруг возьмется рассказывать о своих подвигах. Право, может быть, лучше было не подниматься наверх! Конечно, он тут все открыл и жил долго, претензии большие может предъявить, да губернатор уже все рассказал, и снова утомительно слушать.

Но Невельской не собирался увлекать Гончарова. Он был счастлив, что познакомился со знаменитостью, чью книгу читал[115] с таким удовольствием, о которой так много говорили с женой! Как он верно чиновничий мир изобразил! Какова тонкость: сказано об одном человеке, а схвачено целое общество. Геннадий Иванович молчал, удовлетворенный, что Гончаров идет на шхуне по открытому им фарватеру.

Гончаров успокоился, видя, что хоть этот его не терзает. Они тут все герои. Заниматься надо одним, главным.

— Пойду доложить его превосходительству, что прошли бар, — сказал Римский с видимым удовольствием.

Муравьев приказал всех собрать. В одной из кают стол надставили доской.

— Шампанского! — приказал генерал. — Пожалуйте сюда, Иван Александрович!

— Да что за праздник?

— Пролив прошли!

— Вот еще, в неурочный час! Надо иметь воловьи желудки моряков для этого.

Все смеются, Гончаров сам весел, шутит.

Стали поздравлять Геннадия Ивановича, едва он присел с краю, сняв мокрый плащ. Муравьев поднялся с бокалом в руке и заговорил, благодаря Невельского за открытие.

«Честь Невельскому, что совершил он на «Байкале»! Об этом «дед» еще в тропиках рассказывал. Впрочем, кажется, генерал не совсем им доволен, несмотря на похвалы, которыми его утешает. Видно, есть какие-то соображения чиновничьего свойства». У Гончарова тонок был нюх на подобные дела, да и кое-что слышать приходилось, но никакого желания не было входить в подробности.

Невельской вскоре пошел наверх. За разговорами время шло быстро. Прошли остров Лангр. Все разошлись отдыхать по каютам. Через несколько часов раздался гудок. Подходили к Петровскому. Бросили якорь и спустили шлюпки. Все на палубе.

— Вот это быстро докатили! — заявил Римский.

Вдали пески, и на них видны бревенчатые строения. Место тоскливое. Невельской прощается.

Генерал и его офицеры съезжают вместе с ним повидаться и проститься с Екатериной Ивановной. Губернатор звал Гончарова, обещал познакомить с Невельской, очень хорошенькой и умной дамой, как все уверяют. Подразумевалось, что Гончарову следует посмотреть зимовье, где началась русская жизнь в крае.

Гончаров отказался.

Невельской серьезен, немного сутулится. Простился радушно и почтительно, опять словно обрадовался, глядя в глаза Гончарову.