Юрий Никитин - Князь Владимир
– За наши города!
Владимир страшно рубил направо и налево, неведомая сила несла его прямо на стену из вражеских тел. Стена прогибалась, эти кирпичи-тела рушились, оседали, оскаленные лица исчезали под ногами. Он крушил в проломе и расширял бреши, новые глыбы падали, рушились, а он выкрикивал сорванным, хрипевшим от ярости голосом:
– За наших женщин! За наших детей!
– Княже! – кричал кто-то то сбоку, то сзади.
– За лужичан!
– Княже!
– За богов наших!
– Княже, остановись…
– За святыни!
– Кня…
Не отвечая, он сек единственным уцелевшим мечом, пока вдруг не хрустнуло звонко. Руке стало совсем легко, он увидел зажатую в руке рукоять с обломком не длиннее ладони. Его тут же с трех сторон закрыли щитами, по ним загрохотало, он был приметен, да и многие рыцари жаждали сразиться с таким неистовым воином и обрести славу сильнейшего.
Владимир выдернул из рук трупа топор с прилипшими на лезвие волосами. Мокрое от крови топорище скользило в ладони, но он лишь крепче стиснул рукоять. Германцы почему-то пятились, медленно и угрюмо. Все же как-то восстановили строй, изломанная линия копий выглядела все еще опасной.
Он наконец-то разобрал, что выплевывает с кровью Тавр:
– Наши… Ломят! Ломят эту силу!
Шлем боярин потерял, справа волосы слиплись от крови, другая ранка рассекла бровь, красная струйка заливала глаз, а губы были расквашены так, словно кто-то изловчился достать его сапогом в лицо. А может, и изловчился: локти и грудь Тавра были в грязи.
Справа и спереди нарастал пока едва слышимый, но все более грозный крик: «Слава!» Земля гудела под конскими копытами, донесся клич: «Русь! Русь!»
Владимир ощутил руку на плече, стряхнул раздраженно. Боярин Стойгнев по праву старшего по возрасту придержал его как простого гридня, осуждающе покачал головой. Уцелевшие дружинники, их осталось меньше половины, устало опустили оружие. На конях трое, остальные заканчивали бой пешими. Далеко за задними рядами германцев внезапно раздался клич: «За Русь! Пленных не имать!»
Чужая сила внезапно покинула тело Владимира. Руки налились тяжестью, он ощутил, как со всхлипами бьется загнанное сердце, а в пересохшей глотке дерет, как в высохшей бересте. На сердце стало пусто и холодно, он почему-то ощутил себя обманутым.
Топор как тяжелая рыба выскользнул из мокрой ладони. Владимир вытер руки о бедра. Голос был хриплым, как у старой вороны:
– Коня… и обратно на холм!
Коня разыскали, с него уже успели содрать узорную попону. Седло было забрызгано кровью. Тавр взвесил меч в руке, сказал зловеще:
– Княже, дозволь завершить начатое?
– Нет, – ответил Владимир с усилием. – Ты же… умный.
– Жаль… Я в самом деле увидел в этом… в этой резне… какую-то подлую радость. Необычно и сладко, будто козу имел…
– Не дозволяю, – мотнул головой Владимир. – Без нас довершат. Потешились детством, теперь надо взглянуть сверху. Истинный государь должен быть над полем битвы, сверху!
Тавр хмыкнул. Двадцать весен миновало в жизни Владимира, а уже объясняет, как править. Сейчас же великий князь как-то сразу постарел, обмяк, из него словно вынули булатный стержень. Конь под ним пошел шагом, оскальзываясь на мокрой от крови траве. Красная раскисшая глина была выбита конскими копытами, в ямках скопилась кровь.
Конь привычно переступал через павших, обходил раненых, что лежали или сидели, зажимая раны, пробовали ползти, за ними оставались красные мокрые следы.
С холма Владимир смотрел, как справа в ровные ряды германцев врубился воевода Панас. Тяжеловооруженные конники, закованные в булат, даже кони укрыты защитными попонами, вооруженные до зубов лучшими оружейниками Киева, а значит – и всей Европы, медленно и неуклонно рассекали германское войско на две половины. Середина рыцарского воинства таяла на глазах, так оседает снег под палящим солнцем в месяце бокогрее…
Теперь Владимир видел блестящие доспехи Панаса уже со спины. За ним двое отроков везли великокняжеский прапор. На Панаса со всех сторон были нацелены копья, в него метали топоры, боевые гири, пытались достать шипастыми шарами из булата, прикованными цепями к длинным топорищам, но дружинники, готовые к этому, умело защищали лжекнязя, да и сам он рубился хищно и умело.
Владимир поморщился:
– Кто это придумал?
– Что? – спросил Тавр невинно.
– Натравить всех на бедного Панаса!
– Ничего себе бедный, – усмехнулся Тавр, но усмешка была кривая, а глаза оставались тревожными. – За ним идут, как за великим князем Руси! Разве это не великая честь?
– Пока что великая опасность… Леший их забери, сколько же народу на него кидаются!
Тавр заметил сумрачно:
– А теперь посмотри со стороны. Германцы понимают, как важно тебя достать железом. Без тебя все войско разбежится! Ты слишком много взвалил на свои плечи. А это опасно… для Руси. Ежели погибнешь… аль сопьешься, что с Русью будет?
Окруженные дружинниками, они медленно съехали с холма. Владимир отвел глаза в сторону:
– Понимаю… Но припомни, я ж в твоих книгах вычитал… гибли все республики… а выживали как раз деспотии, где вся власть была в одном кулаке!
– Княже, я не о том!
– Бабушке моей скажи. Если власть не у одного, а у многих, то многие и передерутся. А придет сосед и сожрет всех. Так что я всякую власть буду грести под себя! Даже верховным волхвом, пожалуй, стану! Как было встарь. Раньше сам князь приносил жертвы, отправлял обряды в капище. А волхвы только хвост ему заносили на поворотах. А что? Думаешь, не справлюсь?
Тавр пожал плечами:
– Не знаю. Одно дело сразить в бою дюжину мужиков… которые лезут на тебя с оружием, другое – перерезать горло ребенку! Да еще тупым кремневым ножом.
Шум сражения отдалялся. Оглянувшись, Владимир увидел, что отдельные группки германцев еще отбиваются, стоя спина к спине, а вся конная масса русичей и печенегов неудержимо гонит и топчет убегающих.
– Не знаю, – ответил он Тавру серьезно. – Еще не резал.
Глава 28
Панаса принесли в стан на щите. Владимир издали увидел медленное шествие воинов. На большом красном щите в полный рост, с такими сражалась передняя линия, несли воеводу Панаса. Рука бессильно свисала, заплаканный отрок суетливо укладывал ее воеводе на грудь. Воины шли медленно, понуро. С щита все еще капала кровь.
У шатра князя щит сняли с плеч, бережно поставили на землю. Владимир опустился на колени. Сердце стиснуло печалью. Изрубленный Панас смотрел уцелевшим глазом сурово и требовательно. Лицо обезображено, в груди зияли кровавые раны. Похоже, раненого, его подняли на копья.
– Что ты наделал? – сказал он горько. – Сейчас как раз жить да жить! С войнами покончено! Мы возвращаемся. Что я скажу твоей жене, твоим детям?
Один из близких Панасу воинов проворчал:
– Он спасал тебя. А что есть достойнее, чем смерть принять за други своя?
Владимир поднялся:
– Здесь не хоронить! Предадим земле на его родине. Он и там будет ее беречь и защищать.
Владимир раздраженно ерзал на троне. Справа и слева стоят, ловят каждое слово, каждый взгляд. Почтительно кланяются, лебезят, заискивают, но следят, сволочи! За тем, где возвысил голос, где замедлил, где повел бровью… Надо рыло держать недвижимым, аки лик богов из дерева на капище.
Ни один влиятельный двор без них не обходится: ни княжеский, ни королевский, ни даже императорский. Стоят, шушукаются, от их глаз и ушей ничего не скроешь, не утаишь.
А если удалить их всех к такой матери, принимать послов одному в своей комнате? Увы, послы тут же донесут, что новый князь не пользуется поддержкой. А там сразу начнут думать, как его сменить да помочь взобраться на престол более сговорчивому. Приходится выказывать единение, которого нет, наклоняться то к одному, то к другому, выслушивать, но свое внимание распределять так, чтобы предпочтения никому не выказывать. Пусть лучше меж собой за его внимание грызутся, чем всей сворой кинутся на него.
Выход один: продолжать удалять по одному. Заменять своими людьми. Правда, те тут же становятся такими же, начинают тягаться за его внимание, будут выпрашивать земли и людей, но есть ли другой выход? Нужно только подбирать сюда умных изгоев, а если и родовитых, то из дальних земель. Если опоры нет, земель нет, то поневоле будут держаться за него, помогать ему. Упадет он – загремят и они… Но и слишком долго без раздачи пряников держать нельзя! Роптать начинают.
Поздно ночью, когда при желтом огоньке светильника рассматривал лист пергамента с изображением его Руси, заметно раздавшейся с боков, как брюхатая корова, дверь неслышно приотворилась.
– Звал, княже?
– Входи, Тавр, – бросил Владимир, не оглядываясь. – Что скажешь на седьмой день нашей победы?
Тавр развел руками:
– Седьмой? Сколько их миновало, седьмых, а у тебя и плачем не выпросишь отдых! Мне бы завалиться на неделю да выспаться. Даже великий Род, создатель всего сущего, шесть дней творил из Яйца небо, звезды, землю и людей, а на седьмой завалился отдыхать. То же самое и нам завещал!
