Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 1
В станице Глазуновской Войска Донского, куда приехал Пугачев, он с жадностью вслушивался в рассказы о кровавом восстании на Яике, о волнении волгских и донских казаков. Посмотреть бывалого человека набилась полна изба народу. Пугачев купил вина, стал угощать.
— Вот, батюшка ты мой, — хлопнув винца, обратился к Пугачеву седобородый казак-хозяин. — Объявился в Царицыне царь-государь Петр Федорыч. Как ходил слух в народе много лет, что жив царь, так оно и вышло… Стало, не врал народ. А царь-государь долго скрывался, а вот в Царицыне объявил себя. Начальство опять схватило государя, да только его вдругорядь бог спас…
Глаза Пугачева заблестели.
— Бежал, что ли? — спросил он.
— Бежал, бежал, — с радостной готовностью враз ответила вся застолица. — А куда скрылся, не ведомо.
Пугачев наложил на большой ломоть соленых грибов, выпил водки, стал неторопливо закусывать.
— Ну, а чем же люб народу царь Петр Федорович? — спросил он, чавкая грибы.
— Ха, голова с затылком! — зашумели собравшиеся. — Да нешто не слыхал, как народ-то весь мается?
— Взять нас, казаков, — сгорбясь, подошел от печки к столу отставной старый есаул. — Наше войско при Петре Федорыче в спокое жило, а теперича нас царица Катерина в регулярство писать измыслила по солдатскому ранжиру.
Эвот в Яицком городке войскового атамана больше нет и званья, — царский полковник Симонов посажен… Ох, беда, беда! Пропадает казачество.
— Под бабой, али под царем век коротать?.. Подумать надо! — с задором и тоской выкрикнул хозяин.
— Петр Федорыч Третий царь бывалыча и о мужиках знатно пекся, — заскрипел от печки стариковский голос. — Вот я монастырским крепостным был, да бежал — теперя в казаки уже десять лет записан. Маялись мы под монастырем во как. А Петр Федорыч, как сел на престол, слободил нас, сирых, волю нам даровал. За это и был с престола, свет наш, скинут… А кем? Боярами большими да архиереями.
— Да он бы, ежели б господь привел поцарствовать, не токмо церковных да монастырских, а всех бы под чистую мужиков слободил!
— Ежели Петр Федорыч объявится, помещикам лихо будет, — нажав на голос, подхватил Пугачев. — По всей России царь, поди, освобождение мужику-то провозгласит. Лишь бы похотел прийти к народу своему.
— Придет, придет батюшка! Дай срок, придет, — осеняя себя крестом и вздыхая, с воодушевлением прорекали казаки и казачки.
Эти разговоры замутили Пугачеву голову и сердце. Он заторопился ехать на Волгу, в дворцовое село Малыковку , откуда в Мечетную слободу , что на реке Иргизе, к всечестному игумену Филарету, поближе к яицкому казачеству.
4Река Иргиз, левый приток Волги между Хвалынском и Саратовом, издревле заселена была раскольниками. По переписи 1765 года обитало там тысяча сто восемьдесят оседлых душ. Но при переписи множество беглецов временно поутекало, и количество их не поддается исчислению.
Пройдя с котомкой за плечами около восьмидесяти верст, Пугачев достиг Филаретова скита с деревянной церковкой Введенья богородицы. Дремучий лес, кусты, узкая дорога в пеньях и кореньях, в лесу, на полянках, десятка полтора крепко срубленных избушек. Было утро, легкий снежок летел, из церкви вышли толпой в длинных одеждах старики-бородачи. Впереди, подпираясь посохом, семенил вертлявый чернобородый человек с желтым испитым лицом, орлиным носом и живыми из-под хмурых бровей глазами.
Суконный с беличьим воротником зипун его распахнулся, обнажив добротный подрясник, перехваченный голубым, шитым шерстями широким поясом, в левой руке ременные четки-лестовки, на голове — четырехгранная шапка с шерстяным внизу обручиком.
Пугачев сразу признал в нем игумена и, подойдя к нему, повалился в ноги.
— Благослови, старец ангельский… Раскольник я, с Ветки шествую спасения ради. И шлет тебе добрянский купец Кожевников низкий поклон до самые земли.
— Встань, сын мой… Здрав буди именем господа, — игумен Филарет прощупал Пугачева быстрым проницательным взглядом, по-старозаветному благословил его и поцеловал в щеку.
От Пугачева пахло вином и редькой. Филарет чуть поморщился, черные глаза его по-хитрому заулыбались.
Старцы, уставя бороды в грудь, с любопытством толпились возле Пугачева. Кругом запорошенный снегом лес, перепархивали стайки веселых галок, тоненько перезванивали колокола.
— Я беглый казак донской, — тихо сказал Пугачев, прикрывая рот рукой.
— Только не выдай меня, отец Филарет, приголубь, пожалуй…
— Что ты, что ты! Покамест ты путешествовал, купец Кожевников цедулку про тебя прислал с верным человеком, восхвалял тебя. Мужайся, чадо, и не унывай, что беглец суть, — ответил Филарет и переглянулся со старцами. — Исус Христос, господь наш, такожде не имел, где главу приклонити… — и снова воззрился на старцев.
Старцы смущенно потупились. Все до единого они тоже были бродяги и беглые. И жизнь каждого из них замысловата и по-своему красочна. В эти глухие места, на Иргиз, бежали со времен Петра I всех толков раскольники не только ради спасения души, но и спасая шкуру свою от церковных гонителей, царских тиранов и помещиков. А в древние времена сюда слеталась и всякая вольница, искавшая свободы и легкой наживы. Но как выросли здесь раскольничьи скиты да уметы (постоялые дворы), в иргизских лесах и в оврагах стало потише.
— Вот, зри, чадо, — сказал Филарет, указывая посохом. — Это ветрянка наша, муку молоть. За лесом — пашни, бахчи, пасеки. А эвот — омшаник, в нем господня пчелка зимует. Вот оставайся нито, раб божий, потрудись вкупе с нашей братией бога для. А жительство у нас обширное, скитов много.
Пугачев быстро поднял голову, встряхнул плечами и надел заячью шапку-сибирку.
— Нет, старец ангельский, — сказал он, — спасать душу погожу, вот поболе накоплю грехов, тогда уж… А мне бы с тобой, отец, тово… побалакать кой о чем… Как на Яике-то? В народе молва — замордовали казачишек-то.
— Пойдем в келью, кстати молвить, и потрапезовать час приспел, — проговорил Филарет и, обратясь к старцам:
— Грядите с миром, отцы, восвояси… Да будет над вами благословение божие.
Старцы отдали поясной поклон Филарету, побрели чрез лес, чрез сугробы, зверючьими тропками. Мимо идущего Филарета с Пугачевым двигались подводы с бревнами, сеном, дровами. Возницы загодя сдергивали шапки, низко кланялись Филарету.
— Вот бревна заготовляем, — пояснил Филарет Пугачеву, — трапезную ладим строить, число братии нашей приумножается, да и беглыми бог не оставляет — о вчерашней ночи шестеро притряслось помещичьих, с ними — баба с ребенком. Да вот они…
Путники подошли к большой избе Филарета. Ставни расписаны белым и синим. На лбу ворот врезан восьмиконечный, крытый финифтью крест. Группа крестьян-оборванцев опустилась на колени. Четырехлетний мальчик в лапоточках, стоя возле матери, тер кулачками глаза и похныкивал.
— Хлеба, хлеба, отец игумен, хле-е-ба. Не жрамши… Хоть корочек, — в один голос завыли беглые, складывая крест-накрест руки на груди.
Пугачев быстро сбросил с плеч торбу и все содержимое ее высыпал в подставленные бабой полы шубейки: мороженая рыба, куски хлеба, лепешки, криночка с маслом, — всю эту снедь наподавали Пугачеву в дороге. Баба, скривив рот, заплакала: «Кормилец, кормилец». Мальчонка уцапал лепешку и с жадностью — в рот.
— Нешто вас не покормили утресь-то? — строго спросил Филарет.
— Нет, отец… Кору в лесу с древес отымали да чавкали, да стебельки по ельнику, да желуди… Ох, ты…
Филарет постучал в окно посохом, выскочил белобрысый парень в беспоясной рубахе.
— Брат Пантелей, отведи сирых к отцу Ипату, пущай вдосыт напитает их, — приказал парню Филарет и, обратясь к мужикам:
— А землянку-т нашли?
— Нашли, нашли, отец, спасет тя бог. Там, бают, человек вчерась задавился… Да нам ни к чему, господь с ним. Мы ведьмежьей берлоге рады.
— Пошто в бега-то ударились? — шевеля бровями, спросил Пугачев.
— Ой, кормилец, — гнусаво заголосили вразнобой крестьяне. — Вишь, два семейства нас… Вишь ты, барин-то, помещик-то наш, гвардии подпрапорщик, Колпаков Лексей Лександрыч, дюже свиреп, многих до смерти запарывал езжалыми кнутьями. А нас, вот два семейства, на гнедого жеребца да на двух борзых кобелей сменять пожелал, в чужедальную сторону, вишь ты, довелось бы перебираться нам, убогим. Ну, мы поупорствовали. Нас всех перепороли на конюшне. И бабочку вот эту самую, тетку Маланью, тоже не пощадили. А тут, вишь ты, душевный человек, в ночь барина-то нашего дворня решила жизни — по горлу ножом полыснули, по горлу, по горлу, родимые мои, гвардии подпрапорщика-то, барина-то. А барин-то, злодей, одинокий был, при нем девушков наших-то до двух десятков жило, спать к себе таскал по две да по три, это барин-то… Ну, тут шум великий содеялся, а до города далече, до начальства-то… Вот многие и дали тягаля — поминай, как звали. И мы, вишь ты, в том числе подобру-поздорову пожелали утечь. Вот тебе и вся недолга.
