Иван Наживин - Распутин
— Но что же ты плачешь, дорогая?
— Не… не знаю… — не отнимая рук от смущенного лица, проговорила девушка. — Я не верю… я боюсь…
— Но зачем же так отчаиваться? — говорил он, без счета целуя ее руки. — Ты сама понимаешь, что вечно это продолжаться не может. Еще немного, и будет мир, и мы уедем с тобой в мои милые горы, и ты отдохнешь там… Ах, если бы, милая девушка моя, ты знала, как хорошо там у нас, в этом старом милом доме, на опушке лесов… Иногда встанешь на рассвете, распахнешь окно — шумит в звонком ущелье водопад, в горах перезванивает колокольчиками пасущийся скот, и над синей землей алеют прекрасные вершины… А вечером, когда загораются звезды, когда сосредоточенно молчат вокруг темные громады гор, после того, как над затихшей землей пропоют голоса беленьких сельских колоколенок вечернюю молитву ангелу-хранителю, вот из-под горы несутся уже звуки веселой музыки и дружное топанье поселян, пляшущих свой Schuhplattler…[67] А то в сумерки садится мать за старый рояль наш, старик берет скрипку, и я, глядя с моего балкончика на звезды, упиваюсь музыкой… И ты будешь там, будешь со мной, моя любимая…
— Но, милый, а мама? А Митя? Я связана вся по рукам и по ногам…
— Митя молод… Мы дадим ему возможность учиться, быть полезным… — сказал Фриц. — У него ведь вся еще жизнь впереди. А несчастная мать твоя — мы будем лечить ее… У нас все эти учреждения поставлены прекрасно… — говорил он, но в словах его не было нужной убедительности, а было какое-то новое темное сознание, что все это гадательно, непрочно, и в конце концов от его воли не зависит. — Не надо отчаиваться только, не надо складывать руки бессильно…
И слова его не заражали Варю бодростью — в задавленной душе не было ни веры, ни сил. Она могла только любить, ласкать, отдать себя, а там будь что будет…
Они и не заметили обратной дороги к дому. Деревня вся плыла в огнях заката, и в ясном небе дрожала уже, как слеза, готовая упасть, вечерняя звезда, огромная и жидкая. И у самого почти дома Петра встретили они старосту с подожком в руке и с медной бляхой на засаленном шнурке, который торопливо возвращался откуда-то.
— Здравствуйте… — вежливо поклонился ему Фриц.
— Здрастовай! — небрежно отвечал тот, нагло оглядев своими воровскими глазами молодую парочку, и вдруг его точно что осенило: — А между прочим, околачиваться тебе тут нечего, — сказал он Фрицу. — В город всех вас предоставить велено… Давай-ка, брат, собирайся…
Староста был у земского и там, действительно, слышал, что в городе вышла с пленными какая-то неприятность и что всех их велено собрать теперь в Окшинске. Его лично решительно никто не уполномочивал передавать пленным какие бы то ни было распоряжения, да и неизвестно было вообще, есть ли даже какие распоряжения — всяких слухов и болтовни в это время было чрезвычайно много, — но вот тем не менее он решил по какому-то наитию принять в этом ему совершенно неясном деле энергичное участие.
— Что такое? Почему? — тревожно спросил Фриц.
— А это уж нам неизвестно… — отвечал староста, и ерническое лицо его стало значительно. — Начальство требовает… Собирайся давай попроворнее…
— Ну не на пожар ведь… — хмуро проговорил Петр, подошедший на разговор. — Успеет и завтра…
Он ненавидел плута старосту всей душой.
— Так что… — с готовностью согласился староста. — Я так и донесу, что Петра, мол, Павлыч говорит не на пожар и разрешил, мол, погостить Вильгельме до завтрава. Чай, тебе уважут…
Петр только молча плюнул.
— Собирайся, собирайся, давай… — начальственно торопил староста. — Наш новый-то шутить, бают, не любит…
— Какой — новый? — не утерпел Петр.
— А габернатур-то… — отозвался староста, довольный, что может первый ссобщить значительную, как ему представлялось, новость. — Старого-то князя после бунта сменили уж, ну, а новая метла, известно, преже всего показать себя жалает… А тут еще, говорят, — таинственно понизил он голос, и глаза его приняли еще более воровское выражение, — что анадысь в Серебряном Бору у нас ероплан с немцами нашли, что затеяна, вишь, большая измена. Вот ихава брата, — кивнул он на Фрица, — к рукам и прибирают…
— Как вам не стыдно молоть всякий вздор! — вдруг нервно вспыхнула Варя. — Какой аэроплан? Какая измена? Что вы мелете?
Староста с достоинством приосанился и потрогал свою медную бляху.
— Мы о том неизвестны, барышня… — сказал он. — А разговаривать вам так не полагаетца, потому как мы при сполнении должности начальства…
У Вари поднялась в душе туча какой-то противной мути, и она, потерявшись, точно ничего не понимая, смотрела, как Фриц взволнованно прощался с Петром и Митей.
— Не робь, ничего… — говорил Петр. — Оно помаленьку обойдется… Ты там похлопочешь, и все обладится полегоньку…
Но в словах его уверенности не было.
Варя, похолодевшая, ничего почти не видящая, почувствовала, как кто-то поцеловал ей руку, как кто-то тихо что-то говорил ей, и смотрела вслед уходящему Фрицу ничего не видящими глазами, потом нога за ногу через силу поползла в избу и свалилась на жалкую кровать матери и забилась в тоске неизбывной. Совсем слепой от ярости, Митя в сумраке ходил взад и вперед по избе и, стуча кулаком по ладони, хрипел слова злобы и мести:
— Довольно! Вешать, резать, стрелять сукиных детей надо! Без пощады! Мерзавцы, негодяи! Довольно!
Чрез час запыхавшийся и расстроенный Фриц стоял в полутемной прихожей земского, где удушливо воняло табаком и сургучом: запой писаря кончился, и он писал, курил и печатал неутомимо.
— Ничего, ничего не знаю… — вяло и холодно говорил земский, стараясь сделать свое птичье лицо полным важности. — Таково распоряжение свыше…
Но он был втайне доволен, что германца вызывают в город: чрез кухарку он слышал, что у него завелись шуры-муры с этой девицей, и это было противно земскому, а главное, ему было противно, что немец во все встряет, учит чему-то там такому мужиков по хозяйству и вообще путается не в свое дело.
— Ничего не могу… — повторял он. — Да я и не понимаю: не все ли вам, в сущности, равно, где жить?
И он улыбнулся какою-то скверной улыбкой, которая сказала Фрицу, что этот человек знает все, что он почему-то враг ему, что он не только не поможет ему, но сделает все возможное, чтобы утопить его… Стало тоскливо, и, молча поклонившись, Фриц запел к себе собираться наутро в город.
А в Уланке по темной избе Петра, собирая ужинать, топталась сумасшедшая, заглядывала во все горшки, все щупала, все нюхала и горько, с отчаянием шептала:
— Все отравлено… все… Как же спастись от них?..
XXXII
ЭНЕРГИЧНЫЕ РАСПОРЯЖЕНИЯ
Фриц был уже третий день в городе и ничего не понимал. Никакого аэроплана с германцами в Серебряном Бору не было, не было никакого бунта пленных, а был очень простой и обыкновенный случай.
На краю Окшинска, у разбитого теперь большака под умирающими столетними березами, посаженными будто бы еще при Екатерине, стояло низкое казенное нескладное здание. Раньше в старину оно было, видимо, окрашено в желтый цвет, а по фасаду стояли фальшивые белые полуколонны, теперь же оно было просто очень грязно, покрыто всевозможными трещинами и пятнами, а широкий белый екатерининский орел на фронтоне потерял одну голову и крыло и стал похож на какого-то смешного гуся. Раньше до войны в этом здании за слепыми радужными окнами, заплетенными старинными чугунными решетками, незаметной тусклой и грязной жизнью жили какие-то шоссейные сторожа и ремонтные рабочие, но когда вспыхнула война, рабочих куда-то выгнали, и заплеванное, вонючее и холодное помещение это было отведено для временного — пока не распределят их по работам — жительства пленным. На прогнивший пол для них накидали сырой ржаной соломы, а чтобы они не убежали из Окшинска домой, приставили к ним несколько бородатых крестоносцев, то есть ополченцев со старыми берданками и боевыми патронами. И двое крестоносцев стояли всегда в карауле, а четверо спали сзади в грязной и вонючей кухне тоже на соломе или слонялись без дела по городу.
И вот одному из этих крестоносцев-охранителей, дяде Митрею, здоровому каменщику с бычьей шеей и огненно-красной бородой, до смерти надоели казенные сухари и не всегда теперь съедобные казенные щи, а может, и просто заскучал он, потому что, хороший работник, он никак не мог поверить, что ему действительно нужно так целые дни томиться без дела, охраняя неизвестно зачем этих бородатых и смирных австрийских и немецких мужиков.
— Эй, Василей! — крикнул дед Митрей от ворот своему товарищу, зевавшему с берданкой у подъезда, загрязненного выше всякого вероятия. — Я на базар хочу добежать — может, баба что поесть с нашими деревенскими прислала. Ты тут, неровно, погляди…
