Наоми Френкель - Дети
– Медведи в своей берлоге, – прерывает его доктор.
– Точно. Вы говорите, словно там были. Мы даже не обратили внимания на то, что крестьяне, приезжающие на рынок, уже не останавливаются на ночлег у Нанте. Кто-то их предупредил. Но заговорщики были уверены в своей силе. В этот вечер поставили дежурных на входах в дом, были уверены в безопасности, пили шнапс и болтали. Нанте сам не был спокоен. С большим подозрением поглядывал на толстяков. В эти дни он с подозрением относился к любому чужаку. Вообще не покидал дома. Я стоял рядом с ним. Руки его были все время в движении, подбородок дрожал каждый раз, когда он обращал взгляд на толстяков, сидящих в углу. Тогда он делал глоток молока из стакана, всегда стоящего рядом с ним, и прополаскивал горло, не в силах сразу проглотить. Один из толстяков подошел к прилавку, заказать еще пива. Посмотрели они друг другу в глаза, и что-то в этом скрещении взглядов сильно взволновало Нанте. Толстяк ушел, Нанте приблизил ко мне голову и быстро прошептал:
– Граф, вовсе мне не хочется быть пророком, но глаза в голове моей, мозг в затылке, и язык рвется сказать, что предвидит сердце. Мы с вами, граф, люди искусства, и, между нами говоря, у людей искусства есть склонность к пророчеству. Вы пророчествуете в лепке, я – на губной гармонике. Вы пророчествуете в камне и вам хорошо. Камень тверд, и все, что вы вырезаете в нем, остается навечно. Я же роняю пророчества в звуках, и они тут же исчезают. Несмотря на это, я не говорю вам, что мне плохо. Вовсе не плохо человеку, мудрость которого растет из его рта. Я вам все еще не рассказал, что недавно произошло со мной. В молодости у меня сломался зуб. Из-за курительной трубки, которую я все время держал между зубов. Извлекли остаток зуба, и теперь трубка торчала в дыре между зубами. И тут я почувствовал неудобство, трубка на что-то наткнулась, и весь рот разболелся. И я про себя подумал: Нанте, ты совсем прогнил. Недостаточно тебе язвы желудка, вот и во рту все гниет. Пошел я к дантисту. И что у меня оказалось во рту? Не гниль, говорит дантист, а растет у тебя зуб мудрости. Я сгниваю от язвы, а мудрость растет сама по себе. И это в моем возрасте и положении. Я много размышлял по этому поводу. Известно, что человек все время изменяется, граф. Человек чувствует, что движется к гибели, но он – отдельно, и дело это – отдельно. Теряет форму и обретает форму. Гниет во внутренностях и обновляется во рту. Граф, нет у меня желания вторгаться в ваше искусство, но то, что у меня растет зуб, не хуже, чем то, что вы выскабливаете из камня. И пророчество мое и есть пророчество, несмотря на то, что родилось оно от зуба и болезненной язвы. Ведь еще Иисус говорил о зубе и щеке, когда сказал: ударят тебя по щеке, подставь вторую. В этом секрет всех страшных бед, которые свалились на нас. Жажда мести захватила людей. Это не ново. Это было и до Иисуса. Получал человек пощечину, и тут же возвращал ее тому, кто нанес ее ему. Так отец ведет себя с сыном, и сын со своим сыном, муж с женой, жена с мужем, друг со своим другом, любовник со своей любовницей. Так ведут себя страны, правительства, партии в войнах и революциях. Это всегда одно и то же, власть против власти, сила против силы, удар за удар, око за око, зуб за зуб. Это закон щеки и зуба! Месть и битье – бесконечной цепочкой. Но, граф, должен же когда-нибудь быть этому конец! Встанет некто, мужчина из мужчин, мужественный среди мужественных, и даже, получив пощечину, не ответит, потрет щеку и не вернет пощечину ближнему. И тогда это будет последняя пощечина, и не будет больше пощечин и мести. Мужчина из мужчин отменит «зуб за зуб». Внезапно случится чудо, что в теле мира, который все больше сгнивает, вырастет зуб мудрости. И все, что было до сих пор, было гниением с одной стороны, и ростом мудрости – с другой.
Кончил Нанте говорить, доктор, сжал горящую щеку, вылил стакан молока в раковину, извлек из кармана жестяную коробочку с таблетками для успокоения язвенной боли, вложил таблетку в рот, сплюнул. Налил себе рюмку шнапса, и еще одну рюмку. Линхен закричала:
– Нанте, язва! Помни про язву!
А Нанте извлек губную гармонику, и вот уже все посетители стучат кулаками по столам и ногами по полу в ритм песни. Поют песню восстания Нанте Дудля. И вдруг – резкий свист. Двери распахиваются. Три толстяка достают пистолеты.
– Логово заговорщиков! – крик пресекает песню.
Это был голос одноглазого мастера. Не помогли охранники. Мастер знал здесь все ходы и выходы. Линхен – единственная, не потеряла присутствия духа.
– Нанте, беги!
На этот раз это прозвучало, как призыв к восстанию. Но в трактир уже швырнули гранаты со слезоточивым газом. Заговорщики исходят слезами. Крики, удары, выстрелы, резкие команды. И в этом дыму снова слышна гармоника Нанте:
Любимая моя, ведь на ветрахЛет через двадцать превращусь я в прах.
– Нанте! Где ты, Нанте?
Голоса Нанте больше не слышали. Только выстрел распорол тишину трактира. Я вытащил оттуда Линхен и сына их Бартоломеуса, и мы тайком, по ступеням, добрались до моей студии на верхнем этаже. Глаза наши еще слезились, и дым еще не рассеялся. Я спрятал семью Нанте в моей студии, и притаился за дверью с пистолетом в руках. Я твердо решил, что ни один из них не переступит порог. Никто не приблизится к семье Нанте. Я был готов на все, чтобы защитить Линхен и ее детей. Они обыскивали все помещения в поисках заговорщиков. Оставили в покое семью Нанте, чтобы не драться со мной. Я для них большой лидер. Одноглазый просил за меня. Теперь он командует конфискованным домом. Он хочет, чтобы я продолжал жить в, теперь уже его, гостинице, своим именем делая ей рекламу. Доктор, я стоял за дверью, и зубы мои стучали, как жаждущие жертвы зубы голодного зверя. Они двери не открыли.
– Но почему ты их не открыл?
– Я! Доктор, что я должен был сделать?
– Открыть дверь, предстать перед ними лицом к лицу. Не стоять с пистолетом за закрытой дверью.
– Око за око, доктор? Зуб за зуб?
– Даже подставить им щеку для удара, но не прятаться от них.
– Закрытой дверью я спас жизнь Линхен и детям. Это было главнее всего. Еще вчера мне удалось переправить их к родственникам Линхен. В дом Нанте я не вернулся, шатался по улицам, пока не явился к вам.
– И что ты будешь сейчас делать?
Оттокар молчит. Он уже решил. Отсюда он направится к Клотильде Буш. Хочет ей предложить проживать вместе с ним, управлять хозяйством в маленьком доме, который он снимет в дальнем пригороде. Он оттягивает галстук, испытывая удушье. Он чувствует на своей шее тяжесть волос Клотильды.
– Я собираюсь снять небольшой особняк в отдаленном пригороде.
– Спрячешься там за закрытой дверью? Погрузишься в спячку, как медведь зимой в берлоге?
– Да, доктор, в долгую зимнюю дремоту. Когда проснусь, буду стоять с пустыми руками перед пустым лицом Гете.
– Перед пустым лицом, Оттокар?
– Да, доктор, перед пустым лицом. Памятник уже готов, но лицо его я еще не вылепил. Близится весна. Столетие со дня смерти Гете приближается. 22 марта – день начала весны и день смерти Гете назначен, как день открытия памятника там, в рабочем квартале. Там и будет воздвигнут памятник уважаемому тайному советнику. Но нацисты не входят в число друзей и любителей Гете. Они не дадут водрузить его на пьедестал. У них есть свои более предпочтительные фигуры. Может, поставят Гитлера или одного из древних варварских идолов. Спрячу я Гете на своей заброшенной вилле. Опущу голову от стыда перед его ликом, лишенным всякого выражения. Мои руки, доктор, больше не будут лепить или высекать лицо уважаемого тайного советника. Это моя судьба со дня, когда моя тетя разбила молотком мои юношеские работы. У всех моих образов пустые лица, лишены черт, лишены выражения. Сколько я не пытался высечь образ и выражение древнему богу с тремя лицами Триглаву, руки мои высекали его лик, обращенный к будущему, и это каждый раз было страдальческое лицо Детлева. Я не хотел, чтобы лицо будущего носило выражение боли, и лицо осталось пустым. А теперь и лицо Гете останется пустым, ибо все надежды кончились...
– Нет! – закричал доктор, – нет, Оттокар! Нельзя, чтобы твои руки перестали лепить или высекать образ Гете.
– Мои руки парализованы.
– Ты должен сбежать отсюда. Не прятаться. Ты слышишь? Беги отсюда! Беги за пределы Германии, и начинай заново работать над образом Гете.
Длинные белые руки Оттокара барабанят по подоконнику. Слабый ветер колышет флаги снаружи и наполняет воздух однообразным шорохом.
– А что вы будете делать, доктор? Тоже сбежите отсюда?
– Я нет. Мой побег будет побегом из страха. Я воспитатель, Оттокар. Пока мне еще дано учить молодых людей, мне просто запрещено бежать. Остаться в этом аду, хранить молодые души – мой долг.
– И я не могу бежать отсюда, доктор.
– Твой долг – бежать. Твой долг завершить великое творение. Уезжай отсюда, Оттокар, уезжай на просторы мира. Твоим творением – скульптурой Гете – ты покажешь людям в мире, что есть еще и другая Германия.
