Арчибальд Кронин - Звезды смотрят вниз
— Присаживайтесь, — сказал он. — Вот это, действительно, событие.
Она села и сняла перчатки. Руки у неё были очень белые, тонкие, но сильные.
— Что вы делаете в Лондоне? — спросил Дэвид.
— Очень любезно с вашей стороны! — отозвалась спокойно Хильда. — Если принять во внимание, что вы здесь уже около месяца… Беда с этими провинциалами!
— Сами вы провинциалка!
— Мы, кажется, опять начинаем спорить?
Ага, значит и она тоже не забыла их споры? Дэвид отвечал:
— Не хватает только горячего молока и печенья.
Хильда захохотала самым настоящим образом. Когда она смеялась, она очень хорошела: у неё были прекрасные зубы. Она вообще стала гораздо приятнее: угрюмое выражение, портившее её лицо, исчезло, она казалась счастливее, увереннее в себе. Она сказала:
— Совершенно очевидно, что в то время, как я с интересом следила за вашими успехами, вы окончательно забыли о моём существовании.
— Нет, — возразил Дэвид. — Мне известно, например, что года четыре тому назад вы получили диплом врача.
— Врача! — сардонически повторила она. — А какого врача? Уж не смешиваете ли вы меня случайно с такими врачами, каких изобразил Люк Фильдис? Нет, я не прописываю ипекакуаны и слабительного. Я хирург, слава богу! Институт кончила с отличием. Впрочем, вас это, вероятно, не интересует. А теперь я главный врач женской больницы святой Елизаветы, как раз напротив вашей улицы, на берегу Темзы, — на Клиффорд-стрит, в Чельси.
— Но это замечательно, Хильда, — сказал обрадованно Дэвид.
— Да, не правда ли? — Теперь в её голосе уже не было сарказма, она говорила просто и искренно.
— Значит, вам нравится ваша работа?
— Я её люблю, — сказала она с неожиданной силой. — Я только ею и живу.
«Так вот, что её изменило!» — инстинктивно подумал Дэвид. И как раз в эту минуту Хильда подняла глаза и каким-то почти сверхъестественным чутьём прочла его мысли.
— Я вела себя гнусно, не так ли? — сказала она спокойно. — Гнусно по отношению к Грэйс, к тёте Кэрри, ко всем, — и к себе самой тоже. Пожалуйста, хоть на этот раз не спорьте со мной! Сегодняшний мой визит — попытка загладить прошлое.
— И я надеюсь, что вы этот визит повторите.
— Вот это мило с вашей стороны, — слегка покраснела Хильда. — Скажу вам откровенно, у меня в Лондоне ужасно мало друзей. Ужасно мало. Я слишком замкнутый человек. Не умею сходиться с людьми. Я не легко завожу друзей. Но вы мне всегда нравились. Только не поймите меня превратно: я глупостями не занимаюсь. Ни-ни! Я только хотела сказать, что, если вы согласны, мы могли бы иногда встречаться и состязаться в остроумии.
— Остроумии! — воскликнул Дэвид. — Да у вас его ни на грош не имеется!
— Начинается! — сказала в восхищении Хильда. — Я знала, что мы с вами поймём друг друга.
Дэвид стоял спиной к огню, засунув руки в карманы, и смотрел на неё.
— Я собираюсь ужинать. Какао и сухари. Не поужинаете ли и вы со мной?
— Поужинаю, — согласилась она. — А какао вы варите в сковородке?
— Вот именно, — подтвердил он. И ушёл на кухню. В то время как он возился на кухне, Хильда слышала его кашель и, когда он вернулся оттуда, спросила:
— Отчего вы кашляете?
— Обычный кашель курильщика плюс немного германского газа.
— Вам следовало бы полечиться.
— А вы, кажется, говорили, что вы хирург?
Они поужинали какао с сухарями. Болтали и спорили. Хильда рассказывала о своей работе в операционной, о женщинах, ложившихся под её нож. Дэвид отчасти завидовал ей: вот это реальный выход, истинная помощь страдающим людям.
Но Хильда усмехнулась:
— Я не филантропией увлекаюсь, а техникой. Это своего рода прикладная математика. Требует хладнокровного обдумывания. — Она помолчала и прибавила: — А всё-таки эта работа сделала меня человечнее.
— Это вопрос спорный, — возразил Дэвид. И они снова начали поддразнивать друг друга. Потом речь зашла о предстоящем его выступлении в Палате. Хильда говорила о нём с интересом и увлечением. Дэвид изложил ей план своей речи, она его резко раскритиковала. Вечер прошёл очень весело и совсем так, как в старые годы.
Пробило десять часов. Хильда поднялась.
— Вы непременно должны меня навестить, — сказала она. — Я варю какао гораздо лучше, чем вы.
— Приду. А насчёт какао — не верю.
Возвращаясь домой в Чельси, Хильда с радостным чувством говорила себе, что вечер прошёл удачно. А ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы пойти к Дэвиду. Она боялась, что такого рода поступок легко может быть истолкован неверно. Но с Дэвидом этого не случилось. Он был для этого слишком умён, слишком чуток. И Хильда была довольна. Хильда была прекрасным хирургом, но не слишком тонким психологом.
В день выступления Дэвида она поторопилась купить вечернюю газету. Речь его была отмечена — и отмечена благосклонно. Утренние газеты отзывались о ней ещё одобрительнее. «Дэйли Херольд» посвятил ей полтора столбца, и даже в «Таймсе» снисходительно похвалили искренность и убедительное красноречие нового члена Палаты от Слискэйля.
Хильда пришла в восторг. Она подумала: «Непременно позвоню ему, непременно!» И перед тем, как обходить палаты, позвонила по телефону Дэвиду и тепло поздравила его. Из телефонной будки она вышла довольная. Пожалуй, даже немного подозрительно сияющая… Но ведь речь была замечательная! И, разумеется, только речь её и интересовала.
XI
Артур стоял у окна конторы «Нептуна», глядя на рабочих толпившихся во дворе. Толпа во дворе вызывала мучительные воспоминания о локауте 1921 года, этом первом конфликте с рабочими первом из целого ряда конфликтов, в которые его втянули и которые привели к кульминационному пункту — всеобщей забастовке в 1926 году.
Артур провёл рукой по лбу, словно отгоняя воспоминание об этой бессмысленной борьбе. К счастью, всё кончилось, забастовка прекращена, люди вернулись в копи, толпятся во дворе, все напирая и напирая на будку табельщика. Они не просили работы, а безмолвно вопили о ней. Это было написано на их лицах. Работы! Работы! Любой ценой! Стоило взглянуть на эти застывшие лица, чтобы увидеть, какую блестящую победу одержали шахтовладельцы! Рабочие были не побеждены, а уничтожены. В глазах у них светился панический страх перед голодной зимой. На каких угодно условиях, за какую угодно плату, только бы дали работу! Они напирали вперёд, работая локтями, проталкиваясь к навесу, где за загородкой стоял Гудспет подле старика Петтита, раздавая рабочие номера, внося фамилии в ведомости.
Глаза Артура неотрывно следили за этой процедурой. Рабочие подходили по очереди, Гудспет пристально осматривал каждого, взвешивал его, взглядывал на Петтита и кивал головой. Кивок означал, что всё в порядке, рабочий принимался на работу. Ему вручали номер, и он проходил мимо загородки, как душа, допущенная в рай, проходит мимо трона Судии. Странное выражение было на лицах тех, кого принимали на работу: неожиданное просветление, судорога глубокого облегчения, молитвенная благодарность, которая казалась почти невероятной: благодарность за то, что их снова допустили в мрак преисподней — в «Парадиз».
Принимали, однако, не всех, о нет, работы на всех не хватало. Её могло бы хватить, если бы работали по шесть часов в смену. Но ведь Закон и Порядок, эти силы, направляемые Правительством и поддерживаемые Британским народом, восторжествовали, одержали блестящую победу, так что смена была восьмичасовой. Ну, да всё равно, пускай восемь часов, всё, что угодно, любые условия — только дайте работу, ради бога, работу!
Артур хотел отойти от окна — и не мог. Лица рабочих удерживали его, особенно одно лицо — Пэга Мэйсера. Артур прекрасно знал Пэга. Он знал, что это ненадёжный рабочий. Он опаздывал, по понедельникам и совсем не выходил на работу, пил. И видно было, что Пэг это сознаёт. Сознание, что он недостоин получить работу, читалось на физиономии Пэга вместе с желанием её получить, и борьба этих двух чувств вызывала нерешительность, беспокойство, которые жутко было видеть. У Пэга было такое выражение, какое бывает у собаки, которая ползёт на брюхе, чтобы получить кость.
Артур ждал, как загипнотизированный. Подходила очередь Пэга. Перед ним было принято подряд четыре человека, а каждый человек уменьшал шансы Пэга получить работу. Это тоже читалось на его лице. Наконец и он подошёл к загородке, немного задыхаясь от тяжкого волнения, от борьбы между надеждой и страхом.
Гудспет бросил только один взгляд на Пэга, один беглый взгляд, потом отвёл глаза. Кивка не последовало, он даже не дал себе труда повернуться к Петтиту, он просто посмотрел куда-то мимо Пэга. Пэга не хотели брать. Он остался за бортом. Артур видел, как шевелил губами Пэг; слов он слышать не мог, но видел, как губы все шевелились и шевелились с отчаянной мольбой. Тщетно. Пэг остался за бортом, он был в числе тех четырёхсот, которых на работу обратно не взяли. Выражение его лица, выражение всех этих четырёхсот лиц, сводило Артура с ума. Он резко отвернулся, рванулся от окна. Ему хотелось оставить на работе в своём руднике этих четыреста человек, но он не мог этого сделать. Не может, не может, будь оно всё проклято!
