Алексей Черкасов - Хмель
Сухомлинова поминают, великого князя Николая Николаевича, генерала Брусилова… Ах да, война же!..
Это ничего, война, Необходима, как пиявки. Без нее не прожить: народишко заскорузнет в сонности. Война, она ничего. Стоящее дело. Обороты поднялись: банковские реестры пучатся от прибылей: «Давай, давай!» Деньги гребут лопатами. Не все, конечно, а деловые люди. Как вот Гада-лов, Чевелев, Востротин и он, Юсков.
Старик чмокает губами, думает. Плавно, без нажима. Ему никто не мешает – без речи обошлись. Все заняты разглагольствованием генерала Коченгина. Краснобай! Что еще за Советы солдатских депутатов? Гм! Что-то вроде из 905-го. Тогда такие же Советы объявились. Как на грех, уши заложило. Шипит и шипит в ушах, будто вода вскипает. Хоть бы кто рядом сидел, спросить бы. Вот и мексиканец заговорил. Фу, как невоздержанно и непочтительно! Генерал же перед ним. Что он бубнит про революцию в Мексике? Еще чего не хватало!
Пьют, пьют, пьют. Золото пьют, а пустыми словами расплачиваются! И все она, блудница и скверна!..
Старик налил себе коньячку, сплеснул на брюссельскую скатерть. Выпил. Огонь ударил по жилам, и в ушах что-то щелкнуло. Еще налил рюмочку и, не закусывая, пропустил по горлу пламя. Совсем хорошо. Так-то, господа! Великолепные крабы, Акут Тао Саямо! Пальчики оближешь. Шельмецы япошки. Флотилии рыбаков держат в русских водах и за наших же крабов из наших же карманов золото цедят! Наглецы.
VII
Дарьюшку заговаривал Серый черт, навязчиво заставляя выпить рюмочку выдержанного бургундского вина, да еще старая дева бубнила, и Дарьюшка сдалась. Потом еще рюмочка, и кровь кинулась в щеки, и Дарьюшка подумала: «Я, кажется, совсем пьяная». Сотрапезники показались ей неестественно возбужденными, комичными, особенно генерал с его трубным голосом, призывающий к строжайшей дисциплине в армии, в казачьем войске, без чего нельзя побить немцев, австрийцев, венгров, турок и болгар. К чему бить немцев? Какие странные мужчины. Им бы только кого-то бить и самим быть битыми. Ни милосердия, ни любви к ближнему. «Я – пьяная, пьяная, пьяная!..»
Случайно столкнулась с призывными глазами есаула Потылицына. Он так и впился в Дарьюшку. Хотел что-то сказать, но Дарьюшка нашла в себе силы отвернуться. А тут опять Серый черт!
– Ви необыкновенно молчаливый, мисс Дарь, м-м Юскоф. Ви родственница господина Юскофа? Одна фамилия! В Америке ошень много одна фамилия… Вы поехал бы Америка?
– Нет.
– Пошему?
– Я русская.
– В Америка очень много русски люди. Ошинь много. Америка интернат ональный государств, великие Штаты. Изумительный совершенство. Я бы мог дать вам дорога Америка, и вы бит бы ошень счастлив, мисс Дарья. Твердый имя. Мисс Аинна – мягче.
Старая дева подсказала американцу.
– Ее можно звать Дашей, Даша.
– Даша? О! Как пашб звучит. Хорошо.
Ионыч что-то шепнул в золотую серьгу хозяйки, и та, поднимаясь, радостно сообщила:
– Господа! Сейчас пожалует виновник нашего торжества мой брат, князь Сергей Сергеевич Толстов с офицерами.
Дарьюшка поразилась: до чего же белая голова у полковника Толстова. «Совершенно белая, а лицом молодой, и добродушный, наверное. Какая виноватая у него улыбка!
– Прошу прощения, господа, – поклонился полковник, приложив руку к золотому крестику на груди. – Разрешите представить. – И указав рукою: – Прапорщик Алексей Окулов. Штабс-капитан Юрий Соколов. – И повернувшись вполоборота: – Особо хочу представить героя нашей дивизии – полный георгиевский кавалер, прапорщик Боровиков, которому я обязан жизнью и честью. В трудный момент, когда наша дивизия оказалась у немцев в окружении, рядовой Боровиков нашел в себе силу и мужество, находчивость и смелость, чтобы принять на себя командование батальоном и тем спас штаб дивизии.
Это же он, он! Воскресший из мертвых! Он, он, он!..
Дарьюшка больше никого не видела и ничего не слышала. Какое ей дело до именитых гостей, если вот здесь, рядом, – он, он, ее любовь!
Хозяйка усадила брата полковника с офицерами на почетное место – лицом к хозяину.
Генерал провозгласил тост за войну до победного конца, за отважных георгиевских кавалеров, за славу русского оружия, за доблестного полковника князя Толстова, за штабс-капитана Юрия Соколова и сразу же – «ур-ра-а!» – и все выпили. У генерала язык не повернулся назвать прапоров Окулова и Боровикова.
Дарьюшка не сумела выпить – руки тряслись, рюмку не удержать. Что-то сказала тетушка, мистер Серый черт, – ах, как они ей надоели!..
Он ее не видит, Тимофей! Как он возмужал, в плечах стал шире. На новеньком мундире кресты, кресты и медали, медали, и одна звездочка на погоне. Он очень сдержан, и щека у него дергается. Дарьюшка видит его руки – рабочие руки. Он ее ласкал этими руками и нес поймою Малтата, а кругом кузнечики трещали. Когда это было? Давно-давно!
Поднялась хозяйка. Величественная, красивая, и даже рюмка в ее руке под светом электрической люстры наполнилась оранжевым сиянием.
– Милые дорогие гости, – певуче заговорила хозяйка. – Я не военная и, да простит мне бог, не хочу быть военной. Я – женщина и, как все женщины, хрупкое создание. Когда я узнала от брата, какой ужас пережил он на фронте, я плакала, плакала, – единственно, что мы умеем, женщины. И я молилась богу, что мой брат вырвался из пекла ада! И разве я, сестра, могу остаться равнодушной к тому, кто спас жизнь и честь моего брата? Я благодарна буду ему всю жизнь, Тимофею Боровикову. Он молодой и простит меня, что я его называю запросто. И пусть тебе светит солнце, мой юный друг! Я пью за его здоровье и вас прошу, гости!..
– Спасибо, сестра, – поклонился полковник.
И тут Тимофей увидел Дарьюшку. Выпрямился и будто испугался: она или не она?
– Дарьюшка, он приглашает тебя выпить, – заметила хозяйка. – Что же ты, а?
– Они из одной деревни.
Кто это сказал? Аинна? У Дарьюшки дух захватило.
– Дарья Елизаровна? – медленно и трудно выговорил Тимофей.
– О! – подхватила хозяйка. – Вы знакомы с Дашей? Очень мило! Что же ты, Даша? Что с тобой?
У Дарьюшки спазмы в горле и сушь, сушь, не хватает воздуха. Сейчас она закашляется. Где же платок? И платка нет. Скорее бы, скорее бы уйти, чтобы он не видел и не слышал.
– Вы ее извините, – сказала хозяйка. – Ей нездоровится.
К Тимофею подошла бесстрашная Аинна:
– Я подруга Даши, Аинна. Вы правда из одной деревни? Вот интересно! Не обижайтесь на нее. Она долго болела и еще не совсем поправилась. Она такая славная! Правда, что вы большевик?
– Она вам сказала?
– Сам генерал говорил, – шепотом ответила Аинна. – А Дарьюшка говорила, что в Белой Елани был один ссыльный большевик, но не сказала кто.
Тимофей ничего не ответил.
– Сегодня вы разговаривали в гарнизоне с Арзуром Палло? – спросила Боровикова Аинна.
– Да. А что?
– Он просит вас остаться после ужина. И я прошу. Он ведь русский. И фамилия у него Грива. Арсентий Грива. В Мексике он был профессором университета. А в девятьсот пятом он был в Москве.
– Он говорил.
– Не сердитесь на Дашу! – И с той же поспешностью упорхнула на другую сторону стола.
Прапорщик Окулов поднял рюмку:
– Пью за тех, кто не уронил в грязь знамя революции!..
«Господи помилуй, опять революция!» – таращился на прапорщика Михайла Михайлович, повеселевший от четырех рюмок коньяку. Они про него забыли, господа. Экие свиньи. Он им напомнит. Что бы такое сказать, чтоб отрезвить горячие головы зеленых прапорщиков? Ах да! Шурин полковник упомянул фамилии генерала Лопарева и Боровикова. Вертлявая Аинна обмолвилась, что Боровиков из одного села с Дарьей Юсковой, из Белой Елани. Из тех Боровиковых? Он его сейчас подденет, прапорщика!..
Михайла Михайлович поднялся:
– Почтенные, позвольте!..
Евгения Сергеевна перепугалась, – сейчас что-нибудь бухнет некстати…
– Просим, Михайла Михайловича!
– Давно ждем!
– Приятно. Очень рад. Очень рад. Э? Тут вот шурин мой, э, упомянул фамилию генерала Лопарева, э, незнаком с ним. Но фамилию слышал. И Боровикова также.
Помолчал, собираясь с духом. Как назло, мысли рвутся, расплываются.
– Э, революция вот. Но как ее понимать, почтенные? Господин мексиканец, э, говорил про обновление, оздоровление общества, э, и про Мексику. Слушал и думал. Скажу, почтенные, одну быль нашего, юсковского корня.
Евгения Сергеевна схватилась за щеки: чего боялась, то и сбылось. Старик и в самом деле выжил из ума.
– В давние времена, э, в светлой памяти, э, царствования Николая Первого, э, в Санкт-Петербурге офицеры и некоторые генералы, э, подняли бунт, и тот бунт, э, назвали революцией. К власти рвались безрассудные головы. И кровь лилась, и суд вершился.
