Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Постой здесь минутку, — приказал ему сержант и повернулся к Миллеру: — Вы уже внесли в рапорт?
— Еще нет. Как раз хотел с вами посоветоваться.
Они отошли к столу и разговаривали, таинственно понизив голос. Пруит слушал, как они бубнят фамилии и служебные номера, занося их в рапорт. Лейтенант Ван Вургис стоял у двери и барабанил пальцами по косяку.
— Заканчивайте, сержант, — поторопил лейтенант.
— Есть, сэр. — Сержант поднял глаза на Миллера. — Что ж, капрал, большое спасибо. Извините, что пришлось вас разбудить. Можете снова ложиться.
— Пустяки, — сказал Миллер. — Всегда рад помочь. Может быть, нужно что-то еще?
— Нет-нет. Спасибо. Все уже в порядке.
— Если что, я здесь.
— Не беспокойтесь. Мы вам очень благодарны.
— Не за что, — сказал Миллер.
Пруит повернулся к Ван Вургису:
— В чем меня обвиняют, сэр?
— Это не имеет значения. Завтра у вас будет достаточно времени все выяснить. — И лейтенант нетерпеливо глянул на часы.
— Но я имею право знать, — настаивал Пруит. — Кто приказал меня арестовать?
Ван Вургис пристально посмотрел на него:
— Какие у вас права, я сам знаю. Можете меня не учить. Приказ об аресте отдал капитан Хомс. А доморощенных юристов я не люблю. Вы закончили, сержант?
Сержант деловито кивнул.
Пруит присвистнул:
— Быстро они это сработали. Не знаю, правда, кто. Небось из постели его вытащили, — попробовал пошутить он, но получилось не смешно.
— Что ж, тогда пошли, — сказал Ван Вургис сержанту, будто их разговор не прерывался. — У меня много дел.
— Ты, друг, не возникай, — посоветовал сержант Пруиту. — Чем больше будешь выступать, тем дольше просидишь. Давай пошел! Слышал, что сказал лейтенант?
В длинном приземистом бараке из рифленого железа, где была гауптвахта, ему выдали одеяло и отправили в камеру, отделенную от канцелярии решетчатой перегородкой. Дверь в перегородке за ним не заперли.
— Мы эту дверь не запираем, — сказал из-за письменного стола дежурный офицер, — потому что охранники тоже там ночуют. И будить их я очень не советую. На всяких случай предупреждаю, что дежурный здесь не спит всю ночь и вооружен. Все. Иди в камеру и спи.
— Есть, сэр, — сказал Пруит. — Спасибо, сэр.
С одеялом под мышкой он двинулся по проходу между двумя рядами коек, на которых скрючившись спали охранники. Наконец нашел свободную койку, сел и снял ботинки.
34
Его защитником назначили лейтенанта Колпеппера.
На второй или третий, а может, на четвертый день (все дни здесь были одинаковые, похожие один на другой, как близнецы: каждый день его три раза водили под стражей в столовую пятой роты, к которой была прикреплена служба гауптвахты, и он под стражей ел, каждый день его два раза водили под стражей полоть клумбы на детской площадке в офицерском городке, где он под стражей ползал на коленях и выдергивал сорняки, в то время как охранник стоял у него над головой и сторожил его, а офицерские дети с веселым гамом качались на качелях или возились в песочнице, и все это было не так уж неприятно), так вот на второй или третий, а может, на четвертый день лейтенант Колпеппер, как ураган, несущий запах моря в иссушенные солнцем прерии, ворвался из другого мира сквозь открытую дверь решетчатой перегородки, держа под мышкой новенькую, с трех сторон на молнии, кожаную папку, которую он купил специально для судебных документов, как только его назначили защитником.
Выступать защитником на военном суде Колпепперу предстояло впервые, и он пылал энтузиазмом. Дело многообещающее, говорил он, у защиты есть шансы если не добиться оправдания, те по крайней мере одержать пиррову победу, и с того дня, как Колпеппер начал готовить Пруита к процессу, того перестали водить после обеда под стражей на прополку и он ползал по клумбам только утром.
— Это большая ответственность, — с жаром заявил лейтенант Колпеппер. — В Пойнте нам целый семестр читали гражданское и военное право, и твое дело — первая проверка моих знаний на практике, так что все будут очень внимательно следить, как я справлюсь. Естественно, мне хочется справиться как можно лучше. Я хочу, чтобы тебя судили строго по закону, и постараюсь выбить самый справедливый приговор.
Пруиту невольно вспомнился тот вечер в Хикеме, когда они не дописали блюз, и почему-то стало неловко. Он в основном молчал. Он ничего не сказал про нож — в письменных свидетельских показаниях, которые дал ему прочитать Колпеппер, про нож не было ни слова. Ему не хотелось портить Колпепперу его адвокатский дебют, но он наотрез отказался признать себя виновным. А Колпеппер собирался построить всю защиту исключительно на добровольном признании вины.
— Что ж, это твое право, — бодро сказал Колпеппер. — Но я тебе объясню мою стратегию, и ты согласишься, что так лучше.
— Не соглашусь, — сказал Пруит.
— Добиться оправдания юридически абсолютно невозможно, и ты это сейчас поймешь, — азартно продолжал Колпеппер. — У обвинения есть свидетели — Уилсон и Хендерсон. Кроме того, имеется личное официальное заявление сержанта Галовича, и он под присягой утверждает, что ты был пьян и ударил его, когда он сделал тебе замечание за нарушение порядка после отбоя. Против этого мы бессильны.
Он показал Пруиту предварительное обвинительное заключение. Ему вменяли в вину нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, нарушение дисциплины и нанесение побоев должностному лицу сержантского состава при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, он обвинялся по статье «Поведение, недостойное военнослужащего». Рекомендовалось передать дело в специальный трибунал.
— Все почти как у Маджио, сам видишь, — радужно улыбнулся Колпеппер. — Нет только «сопротивления при аресте».
— Захотят — припаяют и это, — сказал Пруит. — Думаете, не смогут?
— И еще разница в том, — продолжал Колпеппер, — что с тобой все это случилось на территории гарнизона, а с Маджио — в городе, и в его дело вмешалось управление военной полиции. А в твоем случае обвинение выдвигает всего лишь ротный командир, капитан Хомс. Так что, хотя этим будет заниматься специальный трибунал, ты вряд ли получишь больше трех месяцев и тебя лишат двух третей денежного содержания.
— Что ж, хорошо.
— Если мы будем действовать правильно, можем выторговать даже меньше. Как бы то ни было, все улики против тебя и ты бесспорно виновен. Кроме того, ты давно у всех в печенках сидишь. Слава за тобой закрепилась дурная с первого же дня, как ты перевелся в седьмую роту, — большевик и разгильдяй, и на тебя чуть ли не весь полк точит зубы. А это, естественно, в корне меняет ситуацию, потому что в конечном счете в полку все решает внутренняя политика. Так что ты увяз крепко.
— Это-то я понимаю.
— Вот почему я и хочу, чтобы ты признал себя виновным, — победно заключил Колпеппер. — Мы должны пустить в ход те же средства, что и они. А именно политику. Законы, разные юридические фокусы и прочая дребедень здесь ни при чем. Я ведь, Пруит, этим вопросом занимался серьезно. Я в Пойнте написал по трибуналам такую нетрадиционную курсовую, что была целая сенсация. Обо мне сразу заговорили. Я наглядно показал, что судопроизводство определяется не столько абстрактной справедливостью, сколько скрытыми взаимоотношениями между людьми, и, следовательно, несмотря на все законы, судебные приговоры диктуются не чем иным, как личными отношениями. А это и есть политика. Ты меня понимаешь?
— Звучит логично.
— Что значит «звучит»?! — взорвался Колпеппер. — В Пойнте все обалдели. Это был настоящий переворот. Я убедительно доказал, что такой вещи, как абстрактная справедливость, не существует. Просто потому, что все судебные решения принимаются под влиянием сиюминутных колебаний общественного мнения. У меня в курсовой был блестящий пример — дело «уоббли»[37], когда в ту войну посадили сто одного профсоюзника. Этого никогда бы не случилось, не повлияй на общественное мнение тогдашняя военная истерия. И суть не в том, что приговор был юридически несостоятелен. Главное, что в другое время судья Ландис не отважился бы на такой шаг. А кроме того, я показал и политическую сторону. Я напомнил, что Дарроу, который всегда раньше выступал адвокатом уоббли, на этот раз сослался на непонятно откуда возникшую занятость и вести дело отказался. Видишь, как все было одно с другим связано? — с жаром говорил Колпеппер. — Да, Пруит, курсовая у меня была пальчики оближешь! Я даже предсказывал, что придет время — конечно, уже после этой, нынешней войны, после демобилизации, — когда в состав военных судов будут входить не только офицеры. Но я подчеркнул, что в принципе это ничего не изменит. Потому что участвовать в работе трибуналов будут только те сержанты, или капралы, или даже рядовые, которые в силу личных взаимоотношений всегда примут сторону офицеров. Можешь себе представить, что тут началось! Я стал настоящей знаменитостью. Обо мне говорили даже больше, чем после чемпионата по фехтованию. Я доказал все настолько логично, что никто не мог возразить, даже преподаватели. Ты сам понимаешь — логика железная. В нашем мире, чтобы добиться признания, нужно людей огорошить. Кто-то когда-то сказал, что лучше худая слава, чем никакой. А я заявляю, что худая слава лучше доброй. Заставь людей один раз ужаснуться, и они тебя запомнят. А добрая слава — это каждый дурак может.
