Ярослав Кратохвил - Истоки
— Гляньте, смеются над нами! Очки втирают! Офицеры они!
— Эй, граждане, австрияки! Коли вы против императора, так и пишите: «Долой императора! Революция до полной победы! И — война войне!»
Кадет Горак громко засмеялся:
— Вот это придумал!
Вперед вышел Петраш, спокойный и тоже улыбающийся.
— Что вы сказали, то мы и делаем. Долой императора! Отлично. Но где он, контрреволюционный-то император? Война — войне! Хорошо. Вот мы и идем на войну против императорской войны. Революция — это война против всех царей и кайзеров. А потому — революционная война против кайзера до полной победы!.. Как вы делали революцию? С поклонами, в белых перчатках, что ли? Бросали оружие при виде царской полиции?
Кто-то вдруг дерзко крикнул в затылки напряженно слушавших:
— Буржуазный офицерский обман!
— Кто это кричал? — спокойно спросил Петраш. — Подойдите сюда, земляк! Побеседуем. Вот посоветуйте: чем разбить камень? Комком земли, горстью глины? Нет ведь? Твердый камень можно разбить только еще более твердой сталью или еще более твердым камнем, так? Значит, кайзеровскую войну можно подавить только войной, причем еще более беспощадной. Впрочем, — высокомерно усмехнулся Петраш, — может, ты это сумеешь сделать по-другому? Может, стоит тебе крикнуть по-товарищески слово и товарищ кайзер с товарищами немцами отвесит поклон и оставит русскую и чешскую земли, а также земли других славянских народов? И перестанет убивать русских и других славян, жечь русские деревни? Может, по одному твоему мирному слову он вернет все, что отнял… все аннексии и контрибуции. Прошу покорно! Добьетесь этого — сделаем вас царем.
В толпе засмеялись. Часть людей была озадачена, но остальные запротестовали. Петраш решил противостоять этому теми же средствами, которые сегодня уже имели успех. И он крикнул протестующим:
— А вы знаете, что такое немец?
— Немцы — первые социалисты! — не раздумывая, ответили из задних рядов.
Чехи громко засмеялись.
— Попали пальцем в небо!
— Ты прав, земляк, — сказал Петраш. Он один перестал улыбаться. — Немцы — первые в выработке всевозможных ядов для отравления других народов, кроме своего! Этот экспортный товар для России они возят по своей стране очень осторожно — в запломбированных вагонах. Почему же тогда, гражданин, у них у самих нет социализма и революции?
— Еще будет!
— В самом деле? А почему Германия и без социализма велика и сильна, а твоя Россия на краю пропасти?
Вальяжный голос откуда-то сбоку перебил Петраша:
— Да потому, что им за великую-то и сильную слаще умирать…
Солдаты, минуту назад серьезные от растерянности, засмеялись. Маленький Фишер, глубоко оскорбившись, замахал руками.
— Не они умирают! Вы умираете! Им-то без интернационализма легче побеждать! А у вас отняли любовь к родине, отнимут и веру!
— Какую веру? Веру в себя и в революцию не отнимут!
— Эх, братцы! — ударил по затылкам тот же самый вальяжный насмешливый голос. — Вижу, придется нам с вами грудью защищать мученицу нашу, веру православную!.. До последней капли — родимую дурость! Отцовское наследие — исконно русские кандалы!
Толпа облегченно засмеялась Петрашу прямо в лицо, зашумела, и Петраш долго не мог говорить. Какой-то веснушчатый солдатик у самых его ног толковал:
— Ну да, эти господа уж завсегда тебе какую-никакую родину укажут… А к примеру, как оно теперь с Польшей-то? Наша она еще родина или уж немецкая?
— Наша родина теперь уже и Царьград и проливы! — крикнул его сосед.
— А вы-то какую защищаете? Ха-ха! Нашу, великую и сильную, милюковскую, или вашу слабую, австрийскую?
— Нашу родину отняли немцы! — вспыхнул Горак. — И вашу скоро отнимут…
— Как это отняли? Это — как наши отняли у поляков… и у других?
— Так отняли, что мы сейчас, на собственной родной земле — рабы чужеземцев! Вы в своей отчизне хозяева, и…
— Такие хозяева, как собака на хозяйском дворе!..
Толпа опять дружно захохотала, загудела.
— А на что нам ваша родина? — заметил кто-то. — Не было б «родин», не было б и войн…
Фишер, давно переставший улыбаться, оттолкнул руку Петраша и, пригнувшись, спрыгнул в гущу хохочущих солдат. От волнения у него перехватило горло, и он не сразу мог заговорить. Толпа сейчас же сомкнулась вокруг него, закрыла, и только слышно было, как он потом закричал:
— Как говоришь, солдат? И ты — русский? Стыдись! И это называются славяне? Стыдитесь!
Петраш спустился вслед за Фишером, и его тоже тотчас же окружили, сжали со всех сторон. По мере того как разгорались страсти, в толпу спускались и остальные, и в конце концов в дверях вагона остался один Томан. Взгляд его поверх голов спорящих блуждал по отдаленному перрону, грудь теснило.
Из пассажирского вагона второго класса, прицепленного в середине состава, с любопытством выглядывали и выходили русские офицеры. Сначала они прохаживались в отдалении, постепенно приближаясь к кучкам спорщиков, ядро которых составляли чехи. Притворяясь незаинтересованными, русские офицеры будто ненароком останавливались поблизости, однако внимательно прислушивались. С показным рвением, чтобы служить примером остальным, они принимали распоряжения своего командира, высунувшегося в окно вагона, четко выполняя подходы, повороты, отходы — как хорошо вымуштрованные новобранцы. Однако вмешаться в толпу солдат они не отваживались.
Жаркие споры и скопление народа привлекли с вокзала других любопытных: солдат, железнодорожников и людей в штатском. Они смешивались с галдящими кучками, торчали у них за спинами, горели их страстями или только угрюмо слушали.
Какой-то толстяк с шевченковскими усами, в шелковой косоворотке под городским пиджаком, тоже долго и молча прислушивался то у одной кучки, то у другой, а потом зычным голосом гаркнул Томану, удрученно стоявшему в дверях:
— Видали! Вот чему научил их Ленин, слуга прусского Вильгельма!
— Ну, нет, — хмуро проворчал железнодорожник, стоявший рядом с ним, заложив руки за спину. — Ленин учит правде…
А солдат с шинелью внакидку, недавно прибредший сюда с перрона, неторопливо потер себе подбородок и медленно, как бы вытаскивая слово за словом, произнес:
— Оно ведь — понятное дело… Конечно — защищать родину! Никто не отрицает. Но — чтоб все! А кому родина дала больше, тот, понятно, и больше должен ее защищать…
Под шевченковскими усами оскалились зубы.
— А я, может, пожертвовал родине больше, чем ты! И уж, конечно, побольше, чем твой Ленин.
И шевченковские усы оскорбленно и возмущенно отошли в сторону.
— Все может быть, барин, только сала-то ты, видать, для родины не пустил…
Вокруг медлительного солдата широко разлился смех, а его сосед, солдат, одетый чисто, сказал:
— Ленин — наш человек!
— Ленин — правильный товарищ! — негодующе закричали сразу несколько солдат.
— Товарищ-то он Вильгельму да евреям!
— Да уж получше тебя-то!
— Еще бы! Трусу я вообще не товарищ.
Солдаты дружно накинулись на усача:
— Дай ему в морду!
— Чего провокацию разводит… хохол! Разбей ему рожу!
— Не говорил ли я, граждане, что вы трусы? Надеюсь, вы не состоите в товарищах у Вильгельма с евреями!
И усатый гражданин с вызывающим самодовольством пошел к вокзалу, а несколько солдат, сбитых с толку этой перепалкой, долго смотрели ему вслед, разинув рты.
К Томану, все еще стоящему в дверях, подошел русский унтер-офицер и заговорщически спросил:
— Куда вы на самом-то деле едете?
— В чехословацкую армию.
Унтер-офицер отошел и передал это офицеру, потом вернулся. Томан спросил его о том, что и так было ясно:
— А откуда едете вы?
— Из Петрограда.
— У вас ведь были большевики, — заикнулся было Томан.
— Были, — ответил унтер-офицер. — Мы — первый революционный! Но июльским пулеметным дождичком [221] поприбивало наш сорняк. Вот и везем теперь — на лечение. — Он ухмыльнулся. — В румынский санаторий!
Рядом с ним вынырнуло гладкое лицо с прилизанными волосами.
— У нас они все на счету! Дайте нам только к фронту подъехать — сами переарестуем! Вон тот, — он показал на солдата в темно-зеленой гимнастерке, — главный смутьян! Арестант номер один!
Томан рад был этому сообщению и приободрился.
В эту минуту по соседней колее с грохотом промчался маленький паровозик, и машинист нарочно дал свисток. Оглушающий свист врезался в уши, похоронив голоса. Всех обдало паром. Солдаты, позабыв о спорах, грозили машинисту, кричали вслед:
— Заткнись, Гаврила!
И в паузу, оборвавшую вдруг споры во всех кучках, ворвался возбужденный голос Томана.
— Товарищи! — воскликнул он, выпрямившись над оглушенной еще толпой.
