Выбор Геродота - Суханов Сергей Сергеевич

В один из ужасных дней всеобщего бегства от Триасийских ворот через Керамик в сторону агоры двигалась толпа. Здесь были чужестранцы-метеки и бедняки: ремесленники, копатели могил, смотрители улиц, уборщики навоза… Разъяренные мужчины поднимались по узким кривым улочкам, обходя кучи отбросов и перепрыгивая через помойные лужи.

Они знали здесь каждый куст лавра, помнили, перед каким домом стоит траурный лутрофор, где на стене нарисован миртовый венок или символ бога, а где изображена сцена жертвоприношения. Этот город был для них родным — и вот теперь богачи хотят оставить его на разграбление варварам.

Толпа пересекла агору, чтобы по центральной Панафинейской улице направиться к Акрополю. С герм на перекрестках удивленно таращились лики Гекаты и Гермеса. В священных алтарных нишах-арулах хмурились идолы Афины Сотеры, Аполлона Апотропея, Зевса Гипата…

За Скироновой площадью поток черни выплеснулся на Золотую улицу, соединявшую Керамик с Мелите. Отсюда начинались кварталы богачей, тянувшиеся до самого Акрополя.

Почти все уцелевшие от разграбления варварами дворцы знати уже пустовали. Мародеры нагло шарили по закрытым с трех сторон дворикам-пастадам в поисках брошенного хозяевами имущества. На них никто не обращал внимания — горожане думали только о собственном спасении, а государственная полиция в полном составе находилась в Пирее.

Перед одним из дворцов рабы грузили сундуки на повозку. Испуганная челядь окружила семью эвпатрида. Пожилой афинянин охрипшим от напряжения голосом давал указания. Несколько ойкетов охраняли хозяев с дубинами в руках.

Женщины взволнованно переговаривались.

— Исодика, — нервно обратилась матрона в голубом пеплосе к дочери, — я не помню, куда мы положили свинцовый блеск и сурьму!

Тоненькая и хрупкая — совсем еще подросток — девушка сложила ладошки, словно умоляя мать успокоиться:

— Мама, все в порядке, я видела, как шкатулку с арибаллами упаковала Токсофила.

Матрона дернула за хитон стоявшую рядом рабыню.

— Токсофила, ты не забыла пяльцы?

— Да! Да! — подтвердила скифянка. — Я все взяла. Вон в том сундуке и украшения, и мази, и вышивка.

— Поехали! — дал отмашку эвпатрид.

Подвода медленно тронулась к улице Пирея. Домочадцы начали спускаться по лестнице, чтобы отправиться вслед за вещами в гавань, где семью ждал корабль.

— Афина Спасительница! — вдруг всплеснула руками матрона. — Что это?

Женщины повернулись в сторону Скироновой площади.

К дому приближалась толпа. Ойкеты приготовились дать отпор, если чернь вздумает напасть на возницу или хозяев. Казалось, столкновение неизбежно. Уже раздавались гневные возгласы, даже на расстоянии чувствовалась исходящая от сборища простолюдинов угроза.

Исодика в страхе прижала руки к груди.

Внезапно возглавлявший толпу молодой мужчина остановился. В царившем гвалте трудно было разобрать его слова, но по жестам Исодика догадалась, что он решительно не согласен с товарищами.

Раздавались крики: "Хватит пить нашу кровь! Крысы бегут с корабля! Персы им все равно головы оторвут!"…

Исодика как завороженная смотрела на лидера. Высокий, с короткой курчавой бородой, кудри стянуты на затылке полоской сыромяти. Длинная прядь выбилась на лицо, придавая облику мужественную небрежность. В руках связка ремней — не то портупея, не то конские удила.

"Парис… Парис… — пронеслось в голове обомлевшей девчонки. — Елена, ты не могла поступить иначе…"

Из ступора ее вывела мать, истошно кричавшая: "Эвриптолем! Уведи нас отсюда!"

Что было потом, она помнила плохо. Кажется, отец бросился к ним от повозки. Ему навстречу из толпы тоже кто-то рванулся. Сшиблись, упали… Свалка, крики… Бледные ойкеты тянут руки к хозяину… Парис разнимает дерущихся… Его слушают… Толпа разворачивается, чтобы снова направиться к Акрополю…

Исодика без сил опустилась на лестницу. Когда шум затих, Токсофила помогла ей подняться. Мать приводили в чувство ключница и повар. Растрепанный отец с выражением досады на лице рассматривал разодранную коленку.

"Фия, я его узнал, — обратился Эвриптолем к жене. — Это Кимон, сын Мильтиада… Три года назад ему присудили изгнание, но на днях закон был отменен… И когда успел вернуться?.. Если бы не он — нас бы разорвали".

Подбежал один из ойкетов.

С трудом переводя дыхание, заговорил:

— Я подслушал… Тот, который был впереди — Кимон. Он призывает народ не бузить, а всем идти в порт, на пункты сбора. Говорит, что грабежами персов не остановить, потому что они сами идут сюда грабить и жечь. Только сгорит весть город — и Мелите, и Керамик, и Скамбониды… Он их спрашивает: "Вы этого хотите?" А они отвечают: "Нет!" Тогда он говорит: "В Мунихии набирают гребцов. Афины надо спасать. Кто, если не мы!"

— И куда пошли? — нервно спросил Эвриптолем.

— К Акрополю. Кимон собирается принести в дар Афине узду. Взамен хочет выпросить у нее один из щитов. Он сказал, что святыня храма поможет флоту разбить персов.

— Узду зачем? — удивился эвпатрид.

— Она ведь Халинатида[12]. Вот он ей узду и возвращает. Это такой знак афинянам: против персов конница не поможет, у них как раз главная сила — тяжеловооруженные всадники-катафракты. Бронзовую кольчугу ни дротик не возьмет, ни стрела, а любого противника он собьет пикой. Так что надеяться надо только на флот.

— Ну, это мы еще посмотрим, — буркнул Эвриптолем. — Зато у него нет спартиатов, а это — лучшие воины в Элладе.

Семья эвпатрида торопливо спускалась к Пирейским воротам. Ойкеты расталкивали бредущих в порт афинян, чтобы освободить дорогу хозяевам. Исодика спешила за матерью, которая уже не обращала внимания на замызганный грязью подол пеплоса.

Из головы юной афинянки не шел Парис… Вернее, Кимон — теперь она знала имя своего героя.

480 г. до н. э.

Афины

Тонкий лен балдахина над кроватью еле заметно подрагивал.

Открыв глаза, Кимон меланхолично наблюдал, как бабочка со сложенными черными крыльями, слегка тронутыми патиной, ползет по полупрозрачной ткани.

Кремовые поперечные полосы казались грубыми мазками неумелого художника. Внезапно она полностью раскрылась, расправив ярко-красные задние крылья с четырьмя темными пятнами.

Эльпиника пошевелилась. Ногой сбросила простыню и закинула руки на подушку, повторив движение утренней гостьи на балдахине. Кимон повернул голову, чтобы взглядом обласкать тело сестры.

Прижавшись лицом к ее плечу, вдохнул сладковатый аромат кожи, пахнувшей бальзамом из оазиса Эйн-Геди на берегу далекого Соленого моря.

Не сдержавшись, прошелся губами по мягкой внутренней стороне предплечья. Эльпиника, еще не до конца стряхнувшая с себя сон, улыбнулась уголками рта.

Наконец она прошептала: "Привет".

"Привет", — нежно откликнулся Кимон.

На него снова накатило ощущение безмятежного счастья, которое он испытывал каждый раз, просыпаясь рядом с сестрой. Ему казалось, что никто и никогда не отнимет у него этих щемящих сердце мгновений.

Кимон уже несколько лет жил отдельно от семьи в Кидафенеоне. Его вилла располагалась недалеко от дома матери, который достался ей после смерти Мильтиада.

Эльпиника приезжала и уезжала в форейоне с задернутой занавеской, чтобы не провоцировать завистников на болтовню. Все-таки даже в распущенных Афинах любовная связь сестры с братом считалась запретной, а значит, могла вызвать публичное осуждение.

Кимону, разумеется, обвинения в кровосмешении были ни к чему. После смерти отца он начал политическую карьеру, став соратником главы аристократической партии Аристида Справедливого. Поймав Кимона на серьезном проступке, недоброжелатели в Народном собрании могли серьезно испортить жизнь молодому политику.

После неудачного похода на остров Порос отец умер, но наложенный на него Народным собранием штраф в пятьдесят талантов остался висеть на сыне. Кимону грозило частичное поражение в правах — атимия.