Манфред Бёкль - Нострадамус: Жизнь и пророчества
— Если бы меня кто-нибудь сейчас спросил, куда нужно ехать далее, — пробормотал светловолосый Бастиан, — я бы не смог ответить.
Жорж обернулся к Мишелю:
— Может быть, ты знаешь?
— Нет, — пробурчал Мишель голосом, прозвучавшим так, словно это не он исторг из горла ответ. Его иудейские глаза сверкнули черным огнем, лицо ожесточилось, и было похоже, что Мишель впредь решил избегать общества своих друзей.
Внезапно им овладел тот самый ужас, который за прошедшие месяцы он испытал дважды. Снова Мишель услышал потусторонний громкий голос и почувствовал дрожь в сердце. В третий раз с тех пор, как он бежал из Авиньона, появилось ощущение как если бы он проваливался в пропасть, в засасывающую бездну. Образ раздвоился в его мозгу: человеческое лицо пол гулкими ударами неожиданно перекосилось и стало мордой волка. Тогда он прохрипел еще раз:
— Нет!
— Ладно уж! — не поняв, что происходит в душе Мишеля, грубо ответил Бастиан и затем обратился к Жоржу: — Стало быть, на этого парня мы теперь рассчитывать не можем. Ты подскажешь, что делать дальше?
Жорж не заставил себя ждать.
— А брошенные лачуги, а волчью вонь вы не забыли? — спросил он. — Единственное, что нам теперь осталось! Там у нас, по крайней мере, будет крыша над головой, если вскоре начнутся снегопады!
«А жратва…» — хотел было спросить Бастиан, но сдержался, так как перехватил исполненный жуткой ярости а вместе с тем страшной тревоги взгляд Мишеля. Посему он пришпорил коня, и тот как сумасшедший ринулся вперед.
Как и прежде, они увидели две лачуги. Только, казалось им, осели ниже дырявые крыши под дыханием ветра. По-прежнему оставался едкий запах волчьего помета. Когда они спешились, то обнаружили даже свежий помет.
— Может статься, эти зверюги нагрянут к нам, когда мы заснем, — пробурчал Бастиан.
— Мы их выгоним отсюда, — заверил Жорж. — Живо за дело! Еще до вечера мы должны залатать крышу и собрать побольше дров, чтобы спать при свете костра.
К сумеркам все было закончено. Бастиан работал не разгибая спины и усерднее, чем оба других. Ни единой жалобы не сорвалось с уст Мишеля де Нотрдама. Ему все еще припоминалось страшное видение. Вдобавок он почувствовал, когда был загнан в голую нищету, что в нем вновь пробуждается настоящее отчаяние, как это случилось в Авиньоне, — а из этого распада жизни вырастает другой, целостный мир. За ледяным горизонтом трижды прозвучал горний зов; казалось, что этот призывный плач звучал все ближе и ближе, таясь в волчьей хижине и в душе самою Мишеля. Он с радостью рассказал бы Жоржу и Бастиану об этом несказанном зове, но не мог и, больше того, даже не хотел. И это, в его одиночестве, было самым худшим, намного хуже голода и холода.
Тем не менее против голода нашлись остатки хлеба в сумке Жоржа, притороченной к седлу; против холода пришел на помощь жар огня, разведенного ими в закопченном очаге возле двери. И даже лошади, которых они не рискнули оставить под открытым небом, находились тут же, в хижине, и их большие тела излучали дополнительное тепло. Под их мирное похрапывание заснули сначала Жорж, а потом Бастиан. И когда низко над горизонтом появилась луна, окруженная радужным венцом, сомкнул глаза и Мишель. Но сразу же открыл их опять: кто-то царапался в перекошенную деревянную решетку в оконном проеме. С крыши доносились звуки шагов и лязг зубов. Один волк, опаленный огнем, умчался прочь.
Испуганные, полусонные и ошалелые, парни вскочили на ноги. В следующее мгновение они увидели ржущих, встающих на дыбы лошадей, сопротивлявшихся волчьей стае. Жорж шатался, освещаемый блеском искр; Бастиан крепко хватался за натянутые поводья и конские гривы, рыча что-то нечленораздельное. Мишель также бросился на хищников, чувствуя, что им завладела жажда убийства. Это было эхо смерти, которую он сам в недалеком прошлом должен был пережить. Он сунул руку в огонь, схватил огромную пылающую головешку и бросился в ночь, навстречу волчьей стае. Оба его друга в этот момент защищали от стаи хищников находившихся в хижине лошадей. Мишель гнал врага перед собой, охотясь сначала в каменистой долине, потом под крышами лачуг, и, обуреваемый местью, прикончил последнего волка, всадив зашипевшую головешку в волчью глотку. И когда он понял, что доконал зверя, в ночи раздался его торжествующий победный крик. Мишель рухнул на волчий труп и больше ничего не помнил.
— Я бы не поверил, если б не видел своими глазами! — пробормотал наутро Бастиан. — Ты разогнал всю стаю в одиночку.
Жорж, руки и лицо которого покрылись волдырями от ожогов, добавил:
— Надеюсь, эти зверюги теперь оставят нас в покое благодаря неистовству нашего Роландо! И потому охотно смиряюсь с рубцами, которые нанес самому себе. — Он осклабился, затем снова стал серьезным и заботливо осведомился: — А что у тебя, Мишель? Ты так долго был без сознания. Сможешь ты теперь встать на ноги?
Мишель попытался; шатаясь, поднялся он во весь рост, превозмог слабость, как бы освобождаясь от жуткого кошмарного сна, осмотрел хижину, долину, каменные утесы с таким выражением лица, словно узрел все это впервые. Точно таким же образом он оглядел друзей. Лишь к полудню освободился Мишель от витания в облаках. А позже с алчно раздутыми ноздрями он приблизился к очагу, на котором шипело жаркое. Жорж и Бастиан, подгоняемые голодом, не позволили разлагаться волчьим трупам.
— Ты не ответил, когда мы тебя спросили, — пробурчал Бастиан. — Но мы надеемся, что тебе это понравится.
Мишель Нотрдам и на сей раз промолчал. Но чуть позже он впился в кусок волчатины. Он вдруг ощутил в себе такой натиск звериного желания выжить, какого никогда прежде не испытывал в своей жизни.
* * *Стремясь выжить во что бы то ни стало, друзья и не заметили, как закончился год. Уже вскоре после страшной трапезы над Коль-де-Пюимореной начались обильные снегопады. Каменная громада сбоку от тропинки превратилась в ледяной скелет. Трех отшельников больше не утешала мысль о том, что волки исчезли. Вместо волчьих клыков их терзал — и не менее свирепо — лютый мороз. К тому же все острее давал о себе знать голод.
В старом ржавом котелке варили они мох и лишайник, а также твердые куски корешков. Тот же корм, что они давали лошадям, тоже шел им в харч. Вскоре кровь уже не согревала их тела. Часто кто-нибудь из них сидел, скорчившись, измученный коликами, судорогами в желудке и лихорадочным бурчанием в кишках. Снова и снова ночами раздавались выкрики, голоса надежды:
— Бежим отсюда! В долину! Домой, во Францию! Чума?! Срать я на нее хотел! Давно пора смываться, именно теперь, зимой!..
— Дурачье, дороги завалены! Кругом ледяной затор! Зверюг поблизости больше нет, но ведь их полно где-нибудь еще! К тому же лавины! А наши клячи?! Да они подохнут на другой же день!..
И друзьями снова овладевало отчаяние. Они ненадолго погружались в обморочный сон, уводивший их от реального положения вещей, но, к сожалению, за всяким забытьем следовало пробуждение.
Следующий удар они получили в середине декабря: в тот день из-за вершин выглянул солнечный диск и друзья вывели коней под открытое небо. Из глубины ледяного стекла вдруг раздался грохот. Сухой сосновый ствол, покрытый игольчатой ледяной коркой, вдруг рухнул в пропасть, задев в падении вороного коня Жоржа. Животное от страха рванулось вперед. Не проскакав и двадцати шагов среди скалистых обломков, вороной рухнул на землю со сломанной задней ногой и застонал от боли, вынудив хозяина кинжалом перерезать коню сонную артерию.
— Мясо! — заорали они вдруг и принялись плясать перед издыхающим животным. Позади, прижав уши, испуганно застыли другие лошади. Вороной еще был теплым, когда в его тело вонзились клинки. Изголодавшиеся парни разделали на части труп лошади и стали пожирать сырые филейные ломти. Потом с туго набитыми животами они разрезали на куски всю тушу животного. Часть разделанной конины они повесили над дымящимся очагом, другую закопали в яме, наскоро вырытой во льду, прикрыв сверху обломками камней. А когда снова принялись поглощать мясо, то непроизвольно косились в сторону камарганца и притомчивой клячи Бастиана. Нежданно-негаданно воля к жизни опять взяла свое. Зарезать коня — еще несколько часов назад они не отважились бы на такое. Долгое совместное житье-бытье, память о том, как кони и люди выручали друг друга, особенно в случае с Мишелем и сивым камарганцем, — у них все это время даже мысли не было поднять руку на беззащитное существо. Но теперь, когда табу было нарушено, они смотрели на животных только лишь как на годное в пищу мясо. Бастиан первым выразил это вслух:
— Не случись рядом волков, медведей или какой заразы, мы смогли бы продержаться тут до весны! Как это мы не додумались раньше?!
Конина на зубах в ночь под Рождество и на Новый, 1521 год. Конечно, они только приблизительно могли догадываться о времени, поскольку в своей лачуге дичали все больше и больше. Тем не менее, когда Жорж прикончил камарганца, то была знаменательная веха. Семнадцатилетний Мишель, когда его друг закалывал жеребца, завещанного ему когда-то Жоном-лекарем, безмолвно заплакал, чувствуя в себе раздвоение между пробудившейся волчьей алчностью и болью за любимца. С жадностью глотая куски мяса, Мишель пережил обморочное состояние.
