Сергей Бородин - Баязет
Видно, вода прибывала. Улугбек смотрел, как выгнулось отражение деда, трепещущее, но без головы, знакомое тело деда, искажённое и обезглавленное потоком, непрестанным, как сама жизнь.
Вдруг солнце погасло, запав за гору. Больше ничего не отражалось в чёрной воде. Быстро смерклось, и сразу похолодало.
Улугбек ушёл от водоёма. Навстречу ему заспешили слуги. Воины, нёсшие караул, поднялись и подтянулись. Пахнувший лошадьми тюфячок несли следом: другого под рукой не было, ибо Улугбеку следовало помнить, что здесь воинский стан, а не обоз с царицами, что он здесь в походе, а не на гулянье. Простая пища, скупой обиход — зимовье кончилось, началось дело, таков был порядок для всех: и для простых воинов, и для внуков Властителя Вселенной. Сундучок с книгами тащился в обозе, разносолы — у царицыных поваров, на попонах пока не принуждали спать, но и шёлковых одеял не захватили, с собой везли только то, что удобно вьючилось на лошадей. Довольство дозволялось лишь на больших стоянках, когда подтягивался обоз и воины смешивались с купцами, лекарями, ремесленниками, со всяким сбродом, тащившимся при обозе, а джагатаи наведывались к семьям, бредшим со стадами с краю от войск. Такие стоянки длились иногда по нескольку дней, а между ними обходились краткими днёвками и настороженными воинскими ночлегами.
Тимур сел перед своей юртой. Поставили факелы, осветившие повелителя, казавшегося чёрным на пёстром, как цветник, здешнем ковре.
Шейх-Нур-аддин держал полотенце, пока слуги поднесли серебряный тазик и полили Тимуру на руки. Всем с дороги хотелось есть, но, прежде чем дать знак к началу ужина, Тимур спросил о гонцах.
Как ни наготове сидел Аяр, но, едва его кликнули, сперва было пополз по кошме, как ребёнок, прежде чем успел встать на ноги.
— Ноги, что ль, отсидел? — усмехнулся скороход, вызывавший к повелителю.
— Да не то чтоб отсидел… — отмахнулся Аяр.
Тряхнув плечами, заботливо поправив бородёнку, проверил, наготове ли заткнутые за пояс свитки писем. Идя, притворно ворчал:
— Ног не отсидел, а насиделся тут вдосталь.
— Первым позван! — утешил скороход, но это утешение лишь встревожило Аяра: каков нынче повелитель, не выпадет ли на голову гонцу нечаянный гнев, скопившийся за день в сердце повелителя.
Но гнев не выпал. Тимур притулился в углу небольшого ковра, опершись на кожаную подушку и как бы заслонившись ею, так близко от факела, что свет, перекинувшись через голову Тимура, оставлял её в тени, освещая лишь ноги и ковёр. Стоящий на корточках возле ковра писец поднялся в пошёл навстречу Аяру.
Приняв свитки, писец не сказал гонцу обычное спасибо, означавшее «ступай», и не дал никакого знака, позволявшего уйти. Гонец стоял в тревоге: спокойнее было бы уйти отсюда, с глаз долой.
Приближённые, вельможи отошли на такое расстояние, чтобы быстро предстать перед повелителем, если он подзовёт, но и не настолько близко, чтобы слышать письма. Один лишь Аяр замер на виду у всех и стоял, слушая чтение.
Правитель Самарканда после поклонов сообщал о несостоявшемся походе на Ашпару и гневно винил в этом мирзу Искандера. Сообщал о наказании сподвижников мирзы Искандера. Когда было упомянуто о беде с Мурат-ханом, Тимур пошевелился. Еле заметным движением ладони он прервал чтение. Чтец, выжидая, смотрел на Тимура, а Тимур думал:
«Умён! Сообразителен. Расторопен. Надо написать Шахруху, чтоб выразил своей царевне-супруге наше сожаление о несчастье с её братцем. Однако с намёком присовокупить: потеряла, мол, возлюбленного брата и преданного друга. «Преданного друга»! Если не глупа, поймёт. А она не глупа. Лучше б ей было жить не умней, а смирней!..»
— Там и от гератской царевны письмо? — спросил он чтеца.
— К великой госпоже. Запечатано.
— Я сам ей прочитаю, дай-ка сюда.
Чтец на коленях подполз к ковру в протянул один из свитков Тимуру.
Повертев свиток в руках, Тимур указательным пальцем поскрёб заклейку, сунул его в рукав и дал знак читать дальше послание Мухаммед-Султана. Слушая многословные жалобы на самоуправства и бесчинства негодника мирзы Искандера, Тимур думал:
«Кто там ему пишет? Сам писать не охоч. Кому поручает, надёжен ли писец? Мурат-хана спровадил, а вокруг немало осталось всяких лазутчиков, соглядатаев, лицемеров. И такие есть, что рады двум господам служить: нам из усердия, Шахруху — из корысти, чтоб в беде было куда сбежать от нас…»
Опять заёрзал, упёршись в подушку, и прервал чтение, когда среди казнённых сподвижников Искандера услышал имя воспитателя:
«Атабега мирзе Искандеру дал я. Я не сумел бы сам его спросить, что ли? Вот и умён, казалось, и расторопен, да спешит за меня решать! Хочет своим умом обходиться?.. Оба самоуправцы!..»
Он вдруг увидел Аяра и, раздумывая, как бы приглядывался, словно в коротком халате гонца, в шапке ли с красной косицей, притаилось что-то оттуда, из Самарканда, что могло, казалось, раскрыть, отразить все самаркандские случаи этой зимы. Ещё не поддаваясь возрастающему гневу на Мухаммед-Султана, Тимур сердито махнул Аяру:
— Иди, иди. Скоро назад поскачешь! — И думал, глядя вслед гонцу: «Если при мне моих ставленников хватают, сами их режут, без спросу… Это разброд! Я их… Я их… Я воздвигаю, я собираю, а они… А?»
Чтец ждал, поглаживая пальцем бумагу, чувствуя, как затекают ноги, и не смея шевельнуться. Тимур смотрел неподвижным, тяжёлым взглядом в ту сторону, куда ушёл гонец и где теперь сгустилась непроглядная тьма карабахской ночи, казавшаяся ещё непроглядней отсюда, из-под полыхавшего факела.
Когда дошли до письма от Шахруха, Тимур крепче упёрся в подушку. Пока тянулись благочестивые пожелания и любезности, Тимур всё ещё думал о Мухаммед-Султане: «Верно смекнул насчёт монголов, — когда Искандер их спугнул, не следовало самому к ним соваться. Да ведь я приказал ему идти туда, мог бы сперва спросить меня, а не самому решать, идти ли на Ашпару, дома ли отсиживаться. Верно решил, да без спросу. Хорошо, что верно решил, смекалист. Да как это сам, без спросу?.. Надо его самого спросить: как это так?..»
Но вскоре старик уже думал о сыне: «Как это красноречив мирза Шахрух! Кланяется, кланяется, а пишет в Самарканд. Обиделся, что не позвал его с собой в поход. А о походе не мог не знать. Без Мурат-хана опоздал узнать, да когда писал, уже знал, что нет меня в Самарканде. Знал!.. Притворяется».
Вдруг в памяти мелькнуло детское худенькое лицо с большими, пугливыми, неискренними глазами, и старик сразу понял сына:
«Не обиду выказывает, — испуг скрывает. Сперва, с перепугу, ждал меня к себе, в Герат. Узнавши, что я свернул на Мираншаха, ободрился. Теперь прикидывается: я, мол, не пугался, даже о вашем выходе в поход не ведаю!
А если пугался, значит, совесть не чиста. Чем? Всё ли я знаю о его делах? Надо выведать. И поскорей, пока он спокоен. Какими любезностями начал, а ведь не духовному наставнику, не книгоеду пишет, а отцу! Часто кланяется, чтоб между поклонами я не успел его разглядеть. Кланяется, не подымая глаз. Притворщик, каким с младенчества был!»
Тимур обдумывал, как отозваться на это письмо, что оно скрывает? Оно затем и послано, чтобы что-то скрыть.
«Ну, царевна написала, только чтобы и тут от мужа не отстать, а сам он зачем нависал?»
Он потрогал пальцем глубоко засунутое в рукав послание от Гаухар-Шад.
«Что он скрывает? Испуг был, да уже прошёл. Обида была, да обиду заглушила радость, как узнал, что не на него, а на Мираншаха я свернул. Не за богомольство, не за книжность боится моей кары. За какие-то большие провинности боится. За какие? Что у него там?..»
Ничего не сказав, отпустил писца и кивнул воинам, чтобы помогли встать с ковра.
Поддерживаемый под локти вельможами, постоял, вглядываясь в сторону костра, где пламя часто заслонялось многочисленными людьми, толпившимися перед огнём.
— Чего там толкутся? — спросил он Шейх-Нур-аддина.
— Который в горах костры палил, приволокли. Толкутся — разглядывают.
— И мы глянем! — ответил Тимур.
Державшие его под локоть отступили: он не любил, когда его поддерживали на ходу, словно снисходили к его хромоте, словно у него силы иссякают.
Улугбек лёг в своей юрте, велев поднять кошму у изголовья, чтобы дышать всей ночной прохладой, свежим ветром с гор, запахом весенней травы.
Где-то в темноте спросонья попискивали птицы. Тут и там слышался их дремотный пересвист. Ворковала вода в реке. Лязгала сбруей привязанная неподалёку лошадь. С прохладой, с запахом земли и трав смешивался запах лошадей и дыма костров… Почудилась длинная дорога. Да нет — это дедушка в позлащённом халате и без головы… лёг поперёк потока, а поток течёт… течёт…
Сухой и длинный, всех выше ростом, Тимур хромал, высоко вскидываясь, словно среди пеших спутников скакал, подпрыгивая в невидимом седле.
