Н. Северин - Последний из Воротынцевых
— Сказать мсье Ривьеру, дети поедут, — приказал Александр Васильевич лакею.
С этими словами он отошел от своих собеседников и приблизился к дамам.
— Я поеду с детьми, — сказала между прочим Марта барону, — мне с ними несравненно веселее, чем с большими. Слушать их глупости только смешно: знаешь, что они — маленькие и что когда им будет двадцать шесть лет…
Ее так забавляло смущение барона, что она не заметила, как подошел отец.
— Vous irez dans votre chambre et vous y resterez jusqu'à ce qu'on vous permette d'en sortir! [10] — заявил ей Александр Васильевич во всеуслышание тем холодным и резким тоном, который у него всегда являлся, когда он был чем-нибудь сильно взбешен.
В испуге все кругом смолкло.
Марта побледнела, но не растерялась. Бросив вызывающий взгляд на барона, она опустила глаза и медленно удалилась. Марья Леонтьевна всколыхнулась и, вся красная от волнения, со слезами на глазах метнулась было за дочерью, но, встретив выразительный взгляд мужа, как вкопанная остановилась на месте. Барон в припадке отчаяния тяжело дышал и бессмысленно смотрел выпученными бледными глазами то на мать, то на ту дверь, за которой скрылась Марта. Молоденькие кузины боязливо переглядывались между собою.
Впрочем, переполох длился недолго: почти тотчас же раздался громкий, веселый голос хозяина дома, приглашавший общество собираться в путь. Явился мсье Ривьер с мальчиками, одетыми для катанья. Дамы заторопились надевать шляпы и мантильи перед зеркалами, между барышнями и прислуживавшими им кавалерами завязались вполголоса оживленные разговоры.
Один только барон хранил мрачный вид и упорное молчание, но зато баронесса была удовлетворена.
— Александр Васильевич слишком строг, — заметила она вполголоса Марье Леонтьевне, усаживаясь рядом с ней в коляску, и, взглянув с ласковой улыбкой на сына, который должен был, по распоряжению Воротынцева, занять место на передней скамейке в той же коляске, она прибавила, чтобы доказать, что неприятный эпизод не изменил их намерений: — La petite est un peu violente, mais un si bon coeur [11].
Вслед за тем, не дожидаясь возражений своей спутницы, она со свойственным ей тактом заговорила о другом.
VIII
В доме из господ остались только барин да барышня, а из дворни — только старые, хворые да малые; всех остальных отпустили под качели.
Александр Васильевич прошел в кабинет и велел прислать к себе Михаила Ивановича.
— Ну, что? — спросил он, когда старший камердинер появился в дверях.
Михаил Иванович тотчас же понял, о чем его спрашивают, и ответил, что ничего еще неизвестно.
Барин поднялся с места и стал ходить взад и вперед по комнате. Прошло минуты две.
— Уж не думает ли Петрушка, что я его прощу? — спросил Александр Васильевич, останавливаясь у бюро и вкладывая ключ в один из ящиков. — Так ты ему втолкуй, что этого не будет. Понимаешь?
— Слушаю-сь.
— Мне надо знать, через кого попало сюда это письмо. Слышишь? — продолжал барин, возвышая голос и резко отчеканивая слова.
— Точно так-с, — вполне убежденным тоном подтвердил Михаил Иванович.
После разговора с женой он и сам утвердился в мнении, что таинственного вестовщика непременно следует разыскать и подвергнуть строжайшему допросу.
А барин между тем продолжал излагать вслух свои соображения:
— Письмо послано не по почте. Может, тот самый мерзавец, который под нас подкапывается, и настрочил его.
«Под нас»! У Михаила Ивановича поджилки затряслись от этих двух слов.
Барин опять прошелся раза три по комнате, а затем опять остановился у бюро перед выдвинутым наполовину ящиком и, достав из него черный сафьяновый портфель, раскрыл его, прижимая невидимый простым глазом винтик, после чего вынул из него пополам перегнутый листок бумаги.
— Может, который-нибудь из этих? — спросил он отрывисто и прочел вслух несколько имен: — Иван Токарев, Петр Лохматов, Евсей Скорняков, Фалалей из Малиновки…
— Никак нет-с. Евсей с Иваном на заводе, а Фалалей и Петр Лохматовы умерли, — ответил Михаил Иванович.
Барин пристально посмотрел на него.
— Ни один не бежал? Наверно знаешь? Управляющий не доносил? Когда получено оттуда последнее донесение?
— На шестой неделе… все там благополучно.
— И больше никому неизвестно? Наверное? — возвышая голос, продолжал свой допрос барин.
— Маланья Тимофеевна говорит: никто ничего не знает.
— Маланья… — Александр Васильевич хотел еще что-то прибавить, но воздержался и, перевертывая помятый листок, который держал в руке, спросил, щелкая по нему пальцами: — Тут еще про какую-то Лапшину сказано.
— Она тоже уже больше года как умерла, — поспешил заявить камердинер.
— От Дмитрия Лаврентьевича было уведомление?
— Точно так-с, от Дмитрия Лаврентьевича, я вашей милости тогда докладывал.
Опять наступило молчание. Барин продолжал пересматривать бумаги, наполнявшие портфель, а Михаил Иванович терпеливо ждал у притворенной двери.
— В Яблочки придется кому-нибудь съездить — тебе или Маланье, — вымолвил наконец вполголоса Воротынцев.
Михаил Иванович вспомнил про наказ супруги.
— Осмелюсь доложить вашей милости, — начал он, запинаясь в нерешительности перед каждым словом.
— Что такое? — спросил барин не оборачиваясь.
— Маланья просит, если милость ваша будет, дозволить ей вашей милости сказать одно слово.
— Когда нужно будет, позову, — отрывисто возразил барин.
Однако Михаил Иванович между тем расхрабрился:
— Осмелюсь доложить, прежде чем в подмосковную за языком ехать, здесь бы того человека поискать.
— Я сказал: если Петрушка завтра у вечеру не узнает, в солдаты его, — заявил барин, раздумчиво пощипывая бакенбарды.
Разумеется, можно было и с тем, что есть, ехать к шефу жандармов, графу Бенкендорфу [12], и рассказать ему, что какой-то негодяй осмеливается подкупать челядь в его доме, чтобы беспокоить его анонимными письмами. Этого вполне достаточно, чтобы учредить тайный надзор над бродягами и подозрительными личностями, шатающимися по набережной Мойки, близ дома Воротынцева, и таинственный доброжелатель, если только он еще не успел удрать из Петербурга, исполнив свою миссию, будет изловлен, это уж непременно, тогда первый допрос ему будет учинен Третьим отделением [13], а не Александром Васильевичем, а этого-то именно и желал избегнуть этот последний.
«Подождем до завтра», — решил он про себя и, повернувшись к камердинеру, сказал, что тот может идти.
Оставшись один, Александр Васильевич прошелся еще несколько раз по комнате, а затем сел в глубокое с высокой спинкой кресло перед бюро и задумался.
Был седьмой час вечера, но длинный весенний день еще не близился к концу. Кабинет выходил окнами на запад, и косые лучи заходящего солнца, пронизываясь сквозь голые ветви деревьев у самых стекол, ложились сверкающими световыми пятнами на предметы, раскиданные в беспорядке на бюро, золотили мраморные и бронзовые бюсты, которыми оно было уставлено, бумаги, книги и письменные принадлежности сверкали в бронзовых инкрустациях, искусно вделанных в дерево черного старого дуба. Портфель, вынутый из секретного ящика, лежал открытым перед Александром Васильевичем. Занятый своими думами, он забыл вложить в него вынутую бумагу и спрятал его обратно туда, откуда он его взял.
Кругом было совсем тихо, опустевший дом точно вымер. Праздничный звон колоколов, достигавший сюда сквозь двойные рамы вместе с гулом толпы, гуляющей по улицам, напоминая отдаленный шум волнующегося моря, навевал Воротынцеву на память давно забытые картины и будил в его душе давно заглохшие ощущения.
Та, что умерла в Яблочках, Марфинька! Как живая вставала она теперь перед ним такой, какой он видел ее в последний раз, двадцать с лишком лет тому назад, во всей своей наивной, безыскусственной прелести.
Ни одно существо в мире не доставляло ему столько сильных ощущений, сколько этот ребенок. Ни одной женщины не любил он так страстно и ни одного мужчины не ненавидел такой упорной злобой, как ее. Долго не мог он равнодушно вспоминать про Марфиньку, даже и тогда, когда ее уже не было в живых. В первый год после разлуки с нею, когда она ему еще мешала, он приходил в ярость при одной мысли, что такое ничтожество, как это слабое, покорное, изможденное нравственными и физическими страданиями существо, загораживает ему путь к полному счастью и покою, что ей стоит только выползти из того темного, неведомого угла, в который он заключил ее за тысячу верст от себя, чтобы рухнуло все здание, воздвигнутое его умом, ловкостью и смелостью, и придавило его своими обломками. А между тем он был вполне убежден, что этого никогда не может случиться.
Поторопился он жениться на княжне Молдавской отчасти из удальства, чтобы доказать самому себе, что он имеет на это полное право, что шалость, содеянная им за несколько месяцев перед тем в его имении с девчонкой безвестного происхождения и единственно для того, чтобы удовлетворить чувственный каприз к ней, никаких серьезных последствий иметь для него не может. Такие ли еще штуки выкидывали молодые люди из его общества в то время!
