Валерий Поволяев - Оренбургский владыка
— Трое храбрецов совершили вылазку, не сделав ни одного выстрела, — сказал Дутов. — Урон германцам нанесен такой, будто на ту сторону сходил весь наш пеший эскадрон. Вот как надо воевать! — Дутов взметнул над собой кулак, потряс им.
Над строем летали стремительные, будто пули, шмели, пахло цветущей сиренью и медом, воздух был чист и плотен.
— Через несколько дней нам предстоит идти в наступление, — сказал Дутов, — готовьтесь к нему, казаки. Войну эту во имя государя нашего, России и православной веры мы выиграем.
Он прошелся вдоль строя, остановился около Климова, вытянувшегося с застывшим лицом, оглядел его, остался доволен, передвинулся вдоль строя дальше, вновь остановился. Вторично взметнул над собой кулак и рубанул им воздух:
— Обязательно выиграем!
Ночь двадцать восьмого мая шестнадцатого года была темной, глухой, в ней вязли все звуки. С неба сыпался мелкий противный дождь, шуршал неприятно, опускаясь в траву, на листву деревьев, собираясь в воронках, в кузовах разбитых пароконок, в торчащих на попа медных артиллерийских гильзах на бывших позициях, пропитывал насквозь одежду. Казаки матерились.
Готовность номер один была объявлена еще вечером. Еремеев достал свой сидор [10], развязал веревку, заглянул внутрь. Скарб у него, как, собственно, и у всех казаков, был простой — пара чистого белья на случай, если где-нибудь удастся принять баньку, запасные портянки, иконка Богородицы, ложка с вилкой, полотенце и разная исходная мелочь от иголки с нитками до мятого, видавшего виды котелка, завернутого в немецкую газету. Такой же немудреный скарб был и у Удалова. Правда, кроме иконки у него еще имелся молитвенник.
— А у тебя, Африкан, иконы есть? — спросил Еремеев у калмыка.
Удалов запоздало придавил сапогом ногу Еремеева:
— Ты чего это, Еремей? Он же — другой веры.
— Я — некрещеный, — просто ответил калмык.
— Так давай мы тебя… это самое… окрестим.
Сапожник вновь надавил на ногу Еремеева, тот отмахнулся от него, будто от комара:
— Не мешай!
— Ты чего затеял? Сейчас оскорбленный Африкан схватится за пику и проткнет тебя насквозь.
— А чего, окреститься — это дело хорошее, — неожиданно произнес Бембеев, — среди калмыков тоже есть крещеные…
— Вот видишь, — назидательно проговорил Еремеев, отодвигаясь от приятеля.
— Только с этим делом спешить не надо, — проговорил Бембеев, — закончится наступление — можно будет и окреститься.
— А у калмыков какая вера? — Удалов хитро сощурил глаза. — Мусульманская?
— Нет, — Бембеев качнул головой. — Мы — буддисты.
О таковых Удалов даже не слышал. Поинтересовался:
— Это кто такие будут?
Калмык махнул рукой:
— Потом расскажу, — он придвинул к себе аккуратно сшитый, с двойным дном сидор, заглянул внутрь, имущества у него было еще меньше, чем у Еремеева.
— Это правда, что вы, русские, перед тем, как пойти в атаку, надеваете чистое белье?
— Правда, — Еремеев достал из сидора чистую рубаху, — умирать положено в чистом. Самое последнее дело — положить человека в землю в грязном белье.
— А еще хуже — не перекрестить его знамением и не прочитать напоследок молитву, — добавил Удалов.
Тихо было в русском стане, у костров. Люди, готовясь к переправе через Прут, прощались со своим прошлым, с тем, что никогда уже не вернется, шевелили губами, немо творя молитвы, и поглядывали в быстро темнеющее небо. Кто-то запел песню про казачью долю, песню подхватили, но долго она не продержалась, угасла…
Ночную переправу русских через Прут немцы засекли. Вначале загавкал один пулемет, потом к нему присоединился второй, пули густо посыпались в воду. Затем на германском берегу рявкнуло орудие. За ним другое. Раньше орудия на этом участке фронта замечены не были, они стояли выше по течению Прута в специально вырытых капонирах [11].
Недалеко от Дутова, плывущего вместе со своей пешей командой, в воду всадился снаряд, волна накрыла войскового старшину с головой, поволокла в опасно пузырящуюся глубину, Дутов задергался, замолотил руками, стараясь вырваться из жадного зева, засасывающего его, захрипел, глотая воду, давясь ею и собственным хрипом, — холодный страх сдавил Дутову грудь.
Он заработал руками проворнее, вкладывая в судорожные движения последние силы. Наконец зев ослаб, Дутов вынырнул на поверхность и вцепился руками в бревно, потерявшее своего хозяина.
Рядом плыл плот с короткоствольной пушчонкой, установленной на железный лафет. Около пушчонки горбился, оберегаясь от чужих осколков, орудийный расчет — трое худых солдат, бородатых, очень похожих на неуклюжих птиц, вылупившихся из одного гнезда: коротенький щиток орудия не мог прикрыть всех их, и артиллеристы покорились своей судьбе — что будет с ними, то и будет…
Над головами людей, в воздухе, вновь раздался шелестящий, с коротким подвывом звук, и в воду лег еще один снаряд, взбугрил высокую крутую волну. Она накренила плот с гордой пушчонкой и та медленно поползла с плота в воду. Один из сгорбленных артиллеристов застонал и сполз под колеса пушчонки, двое других вцепились руками в колеса, засипели, стиснув зубы и тряся мокрыми головами, удерживая орудие на плоту. Хорошо, лафет пушчонки был привязан проволокой к бревнам, орудие хлебнуло стволом воды, и плот выпрямился…
Раненый пушкарь растянулся на плоту под колесами. Один из артиллеристов склонился над ним:
— Микола, куда тебя ранило? Куда, а? — монотонно забормотал он, приподнял голову раненого, сунул под нее смятую мокрую фуражку.
Микола молчал — металл перебил в его организме какую-то важную жилу, — и человек стремительно слабел.
Люди продолжали барахтаться в черной, хранящей в себе тепло ушедшего дня воде, хрипели, тихо, с тоской матерились, но упрямо продолжали плыть к противоположному берегу Прута. Несколько раз вода заливала Дутову рот, он захлебывался ею, мотал головой протестующе, делал поспешные гребки, стараясь побыстрее одолеть опасное место… Над водой висел кислый дымный запах.
Хоть и казалось, что переправе этой не будет конца, а конец все-таки пришел — под ногами внезапно оказалось твердое дно, оно само поднырнуло снизу под сапоги, бодливо толкнуло человека. Дутов неожиданно испуганно, как в детстве, поджал под себя ноги и лишь потом запоздало, с облегчением понял — он достиг противоположного берега…
Подхватив скатку белья, лежавшую на бревне, он сплюнул воду и выскочил на берег. Скатка была перетянута кожаным ремнем, из-под ремня торчала рукоять пистолета. Войсковой старшина выдернул пистолет, ткнул стволом в черное пространство — ему показалось, что сверху, из кустов, на берег валится человек с винтовкой в руках, призванный убить его. Дутов предупреждающе щелкнул курком, темь в ответ шевельнулась пусто, под порывом ветра зашумели кусты, но никто из неё так и не вывалился.
Дутов поспешно натянул на себя бриджи, с облегчением услышал, как слева в ночи возникло раскатистое «ура», потом этот же крик раздался впереди, и войсковой старшина, натянув на ноги сапоги, проворно рванул вперед. Пешая команда форсировала реку, целя в пустой промежуток противоположного берега, в стык двух батальонов — австрийского и немецкого. В этом месте строчка окопов обрывалась, и можно было легко вгрызться в оборону противника.
В реку с воем всадился еще один вражеский снаряд, окрасил воду мертвенным голубоватым светом, опрокинул плот с людьми. Послышался длинный тоскливый крик. С фланга ударил пулемет, прошелся свинцом по воде. Крик оборвался. Дутов ощутил, как у него задергалась щека, в висках заплескалась боль.
На плоту мог оказаться и он: ему, как командиру пешего дивизиона, предлагали переправу на плоту при полном обмундировании, но он отказался, предпочтя добираться до вражеского берега вплавь, — в плот попасть легче, чем в одинокого, скрытого покровом ночи пловца.
Он пересек гряду кустов, как некий барьер, услышал слева от себя сопение — в темноте барахтались, сцепившись друг с другом, двое, русский и немец, но определить, кто из них где, было невозможно. Дутов подскочил к сопящей куче, наставил на нее пистолет, в следующий миг неожиданно отчетливо увидел голову здорового немца в сбитой набок каске и ловко ударил рукоятью пистолета прямо в оголенное ухо. Немец вскрикнул негромко, выпустил противника, которого уже почти взял за горло.
Дутов ухватил русского за руку:
— Вставай, казак!
Тот покрутил головой, стряхивая с себя песок, достал из-за голенища сапога веревку.
— Этого гада надо связать, иначе убежит, — прохрипел он.
— Еремей, ты, что ли? — изумленно воскликнул Дутов.
— Он самый, ваше высокоблагородие, — хрипя, отозвался казак, — спасибо за выручку. Не то этот боров… Чуть не задавил ведь.
